От залома до водомерного поста прямик, течение быстрое. Оморочка суетится, извивается, едва ползет. Последний километр старик одолевает трудно. Издали он видит маленькую лодку и не спускает с нее глаз, как бы уцепился и подтягивается потихоньку.

Рано утром ему не хотелось тревожить молодых. Если в лодке остались измерительные приборы, тогда можно самому замерить воду, а если сетка и дымарь на улице, можно и пчел посмотреть. Пускай отсыпаются молодые, выздоравливают.

Лодка залита дождем; видно, что вчера целый день ее не трогали. Что бы это значило?

Рагодин взвалил на спину рюкзак, взял бидончик и подался к дому, стараясь ступать помягче: утром на земле и воде слышно гулко.

Дверь оказалась на замке. Старик достал из щели бревна ключ и вошел в избу. Опустил на стол рюкзак и бидончик, поскорее закурил, чтобы унять беспокойство и раздражение. «Где их носит? Не заботятся о себе, а тут ночи не спи, тяни из себя последние жилы. — Рагодин посмотрел на стол, на подоконник, на печку — нет ли записки. — Где им обо мне позаботиться, им не до меня».

Рагодин бросил в печку окурок, вышел за дверь. И козы нет; значит, опять увез их к себе Валдай. И чего привязался к больным лесной бродяга! Сам определенного дела не имеет (вот уж занятие — егерь!) и людей отвлекает от водомерной должности, а им, как добрым, государство деньги платит, к тому же на дожде, на сырости вредно бывать Гоше с Ниной.

Старик недовольно глядит на реку в легком туманце и смутно вспоминает, что вместе с каким-то Валдаем уходил на фронт. К Москве топали от фашистов в одном строю и на Берлин шли вместе; правда, Валдай тот редко бывал в части, все по разведкам жил, его, охотника, взяли в разведку. Помнит Рагодин, как Валдай собирал вокруг себя толпы солдат жуткими рассказами про охоту на медведей, а как доводилось приводить пленных, об этом разведчик умалчивал, только часто его награждали медалями и орденами. Если это тот самый Валдай, тогда сколько же ему лет нынче? На войну он уходил уж не молодым парнем, был постарше Рагодина. Вспомнил старик, каким статным мужиком пришел на сборный пункт Валдай — в охотничьих ичигах, бородатый, с ножом на поясе. Интересно, как разукрасило время бывшего разведчика?…

Заслышав тарахтенье моторки, Рагодин поспешно спустился к реке.

Моторка заглохла, ткнулась в берег. Гоша сказал:

— Узнаешь, батя, Валдая?

А ведь и правда, что-то есть в облике старца от былого разведчика. Сухо скрежеща протезом по камням, Рагодин подошел к самой воде и протянул руку Валдаю:

— Ты ли это, Валдай?.. Выходит, на самом деле живешь! Ну здорово!.. Я думал, ты давно помер, ведь про тебя сказки сочиняют…

— Куда же денешься! — радовался встрече с бывшим однополчанином Валдай. — Некогда помереть, всё заботы мешают. Вот детей твоих к себе в гости возил, тоже дело…

— Ступайте в дом, да котомку распакуйте, — неожиданно подобревши, сказал Рагодин. — А мы с Валдаем посидим, потолкуем. В одном краю ходим, а сколько лет не встречались?.. Я уж думал, он давно богу душу отдал, а он живой и моим ребятам покоя не дает…

Гоша и Нина взяли из моторки гостинцы Валдая: кастрюльку соленого папоротника, банку черемши, бутыль лимонного сока — и повели козу к дому. Они подкрепились с дороги свежей сметаной и пышным пшеничным деревенским хлебом, затопили на улице печку, вскипятили чай. А старики продолжали сидеть на одной поперечине лодки…

Валдай уехал. Рагодин пришел в дом, осветленный неожиданной встречей. Ходил по двору неприкаянно, хмыкал да ухмылялся своим мыслям, потом сказал:

— Кто поверит теперь, что Валдай, как и все люди, был молодой, имел жену, ребятишек! Он ведь от первого до последнего выстрела отбухал на фронте. С орденом Славы, с Красной Звездой вернулся. Ни царапины на нем, ни контузии. Так повезло из тысячи одному, а служба у него была опасная… Прибыл в деревню и, поверишь ли, на другой день не в город укатил, как многие, на твердый паек, а в тайгу! И кто верно прожил свой век: я, не вылезая из колхоза, или Валдай?.. — Рагодин замолчал, глядя себе под ноги. — А вы тоже, уехали и записки не оставили. Тут терзайся: куда их унесло вместе с козой! — довольный бодрым видом и веселым настроением молодых, добродушно упрекнул сына и невестку Рагодин.

Каждое утро Нина удивленно глядела на луг вдоль реки, на склоны сопок и береговой кустарник. Вот идет она с пустым ведерком — глаза ясные, припухшие ото сна, на лице свежесть; идет и видит: не успела отцвести липа такэ — шелушистая, с зубчатыми листьями, как зацвела дородная амурская. И так уже целый месяц… Пчелы, шмели и осы мечутся от одного дерева к другому, точно растерялись, с какой липы пить нектар, где он слаще; берега и луговины затуманил амурский дудник, малиновые разливы иван-чая; по всему лугу, на склонах сопок, в редком березняке охапками и в одиночку вспыхнули даурские лилии — Гоша называет их красными саранками; вперемежку с лилиями — красодневы — желтые саранки. Зато блекнут, точно опаленные заморозками, бело-розовые пионы, самые любимые цветы Нины.

На реке супруги первым делом проверяли закидушки, наживленные с вечера синявками и чебачками. Спешили наперегонки к снастям, не терпелось им узнать, поймался ли кто. Нина часто успевала первой взять в руки леску. Леска резала струной воду, из радужной реки вылетала щука: трепеща плавниками, выгнув хвост, бултыхалась в огненные брызги.

— Тяни, тяни, а то убежит! — торопил жену Гоша.

Нина, выбирая леску, с мольбой шептала:

— Отойди, говорю тебе, отойди!..

Так и в это утро они проверили закидушки, рыбу пустили в лодку с водой.

Нина разделась до пояса, наплескалась вволю, насмеялась, наслушалась звонких откликов эха с другой стороны реки из хмурого леса. Легко и свободно дышалось Нине, освеженной в прохладной воде, каждая кровиночка ликовала в молодой женщине. Она вытиралась махровым полотенцем старательно, с наслаждением и смеялась над Гошей, который, сняв рубаху, понуро топтался у воды, отмахиваясь от комаров, нещадно нахлестывая ладонями по своей бледной спине. Наконец он набрал в ладони воды, пока донес к лицу, нарочно выпустил и елозил мокрыми руками по щекам.

Нина плещет на него пригоршнями — у Гоши захватывает дыхание, он стонет, воет и убегает, вертясь волчком.

— Ты меня такой холодной вылечишь!.. — издали ворчит Гоша.

Нина зачерпывает ведром воды и подходит к мужу, сама безудержно смеется. Гоше убегать больше некуда — уткнулся в крутояр. Боязливо поглядывая на жену, он хватает воду и плещет на свою волосатую грудь с кряканьем и стоном.

До зноя Нина работала в огороднике, Гоша возился с пчелами, спрашивая у жены о непонятном, листая учебник. Потом Нина ушла на земляничную поляну. Июнь сухой. На открытых местах земляника мелкая, бордовая, дышит жаром, но в тени орешника, в низкорослой траве ягодник ядреный и земляника крупная. Нина собирала землянику и пальцами чувствовала ее прохладу, податливую шершавость. Сорвав крупную ягодину, она колебалась: в банку положить или в рот? Лучше все-таки съесть.

Нина удовлетворенно, робко, боясь обмануться, прислушивалась к себе. Ей мало видеть каждое утро перемены в природе, слышать новые голоса птиц; она неустанно завидовала и длиннохвостой чечетке: у нее в гнезде маячат четыре разинутых голодных рта; и ласточке: ту встречают птенцы зазывным писком. Она завидовала даже безмолвным липе и лилии: они отцветут и дадут семена…

Привез Рагодин на водомерный пост транзисторный приемник. Утром Гоша едва откроет глаза, сразу начинает крутить барашки приемника: ловить последние известия.

— Слышишь, Нинуля! — то и дело надоедает жене. — Парень-то за день здорово напластал травы! Конечно, не по нашим кочкам ставит рекорды… Слышишь, второй мост построили через Амур!.. Где-то живут люди, а тут небо коптишь…