Все дома светились окнами, один склад жутко чернел на пустыре.

— Мама Мила, — спросила Люсямна, пока мать возилась с ключом, — как же без квитанции сою возьмем? Нельзя, сама ведь говорила…

— Верно, доча, вроде бы воровать пришли… Зерно колхозное, а косули чьи? Тоже наши. Пронькин говорит: «Завтра решим». Егерь шибко осторожный, а косули, может, в это время подыхают… Нам, доча, рассуждать некогда.

Громко крякнул амбарный замок, заскрипела окованная железом дверь, и Люсямне почудилось, будто бы в черноте склада сверкнули злые глаза и кто-то в шерсти, неуклюжий, пополз по сусеку в дальний угол. Высоко держа фонарь, Людмила зашла в склад, нашарила два пустых мешка, забралась с ними в сусек, кликнула Василька, и погнутым ведром они начали ссыпать в мешки сою.

Ш-ш-ш… — шумела соя.

Люсямна округленными глазами всматривалась в углы склада, выглядывала на улицу: ей все время казалось, кто-то подкрадывается захлопнуть дверь. Она уговаривала себя, что зверям берут не спросясь зерно, и все-таки боялась, чтоб кто-нибудь не увидел их на складе.

Погрузили на салазки два неполных мешка, заперли амбар на замок, и Людмила впряглась в лямку. Люсямна с фонарем пошла впереди, Василек толкал салазки. По сельской улице везли легко; Людмила где шла, а где и трусцой бежала, чтобы салазки не наезжали на пятки валенок. Собаки, услышав подозрительный скрип снега и топот, просовывали носы сквозь калитки и начинали гавкать, но, узнав Милешкиных, конфузливо виляли хвостами и убирались в свои закурженные конуры.

Спустились пологим берегом на речку Улику, свернули на лыжню Людмилы. Тут нагруженные салазки начали вязнуть в рыхлом снегу, отяжелели, то и дело опрокидывались. Деревня зазывно мерцала огнями, а впереди, куда направлялись Милешкины, — кромешная мгла под низким пологом густых звезд. Они часто садились на мешки отдыхать, прижимаясь друг к другу, смотрели на огни деревни. Разговор не клеился; Людмила устала, у ребят настроение мрачное: еще никогда не приходилось им идти ночью в тайгу, другое дело — из тайги домой. В ногах горел фонарь, слегка потрескивая и пыхая едким дымом.

Люсямна шла впереди, крепко сжимая ручку фонаря, думала, как бы не упасть и не погасить огонь. Под пустоледьем явственно слышалось бульканье воды — это Улика пробиралась ручейком в глубокий Кур. Речка убаюкивала Люсямну своим воркованием и слабым назвоном, как бы ласково звала ее присесть на корточки и послушать отдаленные звуки весны и мысленно представить себе рыбешек: синявок, гальянчиков и чебачков.

Милешкиным пришлось тянуть груз километра два, до первых релок. Косули виделись смутными тенями, шелестели старой листвой кустов орешника и дубняка. Ночью дикие звери близко подпускают людей к себе: то ли ночь роднит зверей и людей, то ли потемки отнимают страх у животных. Косули особенно доверялись. Людмила отнесла сою от дороги в релку, выгребла с ребятами обширную яму и высыпала сою. Вернулись Милешкины к салазкам и стали молча ждать, когда подойдут к корму истощенные животные.

Людмила мысленно представила себе сотни релок на необъятной снежной мари, в релках стада косуль, а корма-то всего ничего и спасителей — она с малыми детьми. Неизвестно, когда еще колхозники отвезут в тайгу сено и придут на помощь охотоведы. Людмила готова была кричать во все стороны ночи: «Спасите!.. Помогите!..»

Она почувствовала в ногах неодолимую тяжесть, и так муторно было у нее на сердце, впору хоть плачь. Только в отчаянно-тоскливые минуты она никогда не плакала, отводила душу, браня своего Милешкина. Будь он в селе, может, и снег пропастной не выпал бы и косули остались живыми… А вот умчался Милешкин на какой-то писаный-расписаный в газетах БАМ, и вокруг его деревни все идет прахом.

— Сиди этот проходимец дома, разве бы я взяла на себя склад? — Как будто склад приняла Людмила от великой нужды. — Бьешься одна, что рыба об лед: ни дров тебе привезти, ни совет дельный дать некому. А он, птица-сокол, носится где-то без забот и горя — не запнется за пень, не зацепится за куст. Ну погоди! Заявишься домой, Милешкин, будет тебе от ворот поворот. Хватит, натерпелась…

— И при папе выпал бы толстый снег, — возразила рассерженной матери Люсямна.

— Не выгораживай отца! — шикнула на дочь Людмила. — Нет в доме мужчины — нет и семьи. Ну, да этого тебе не понять…

— А я, по-твоему, кто? — обиделся Василек. — Девчонка, что ли?..

— И как он мне такой шалопутный попался, ума не приложу! — негодовала Людмила. — На гармошке залихватски играл, трактор заставлял передо мной танцевать. А теперь вот явится в деревню, погостит — и был таков…

Вдоволь посердившись на Милешкина, Людмила словно разогнала свою усталость, усадила на салазки Люсямну и, держа фонарь, быстро пошла в деревню. Василек едва поспевал за ней.

Девочка думала об отце. Ей тоже нелегко: просыпается среди ночи — отца нету, и так тяжело ей бывает, даже под одеялом потихоньку плачет. Люсямна каждый день ждет отца домой — нарядного и веселого, с богатыми подарками. Она гордится отцом за то, что появляется он в Павловке какой-то неожиданный, геройский и опять куда-то уезжает… Раньше он, говорил, искал по сопкам уголь и нефть, а теперь все его заботы о БАМе. Он будто бы отмечает самый верный и короткий путь для магистрали. Куда Милешкин понаставит колышков, туда и поведут строители дорогу. Если возьмет да не захочет выбирать путь, тогда дорога застопорится там, где Милешкин сядет с папироской в зубах. Отчего ж не гордиться Люсямне таким знатным отцом?

Днем из города прилетели на вертолете охотоведы, развесили по деревне воззвания о помощи голодным косулям. Колхозники, сколько могли, выкроили сена, овса, пшеницы. Корм развозили на вертолете и двух вездеходах по релкам, где табунились животные. Целую неделю школьники, не учились, тоже выручали несчастных.

Колхозникам охотоведы объяснили, что в их краях скопилась косуля не маньчжурская, отечественная. Еще до снега она почуяла голод и со всех релок равнины устремилась поближе к селам, будто верила, что люди помогут, спасут…

Речка Улика вынесла в Кур последние осколки грязного, замусоренного льда.

Берега посветлели, цыплячьим пухом покрылись тальники, от застаревших бородатых пней потянулись прозрачные былинки. На другой стороне речки, где еще осенью огонь смахнул серую траву, стлались нежно-зеленым туманом всходы; над лугом дрожало горячее марево; за лугом разнолесные релки сделались коричневыми от густых сережек.

Милешкины с утра рыбачили на Улике. Людмила поднимала со дна проволочную сетку, в которой плясали мальки — гальяны и синявки. Мишутка и Петруша красными ручонками ловили увертистых рыбок и опускали в ведро с водой. Люсямна не могла дождаться, когда подплывет к ней рыба, она бегала с удочкой, цепляла крючками кусты, поймала за рубаху Мишутку, мать — за волосы. А Василек как встал спозаранку на одном месте, у затопленного чернотала, так и стоял. То и дело тягал чебаков. Едва пошевеливалась жилка закидушки, Людмила бросалась к сыну:

— Василек, клюет!

— Мама Мила, ну иди к своей сетке, — умолял мальчуган.

Людмила насилу сдерживалась, чтобы не выхватить у мальчугана леску: она была заядлой рыбачкой. Не помнит она, когда первый раз прибежала на Улику с удочкой — кажется, раньше, чем пошла в школу. На Улике Людмила выросла, растила и своих удальцов и не могла себе представить жизнь без речки.

Улика (по-нанайски «веселая речка») где-то в сопках чересчур бурлива, в ливни вырывает деревья, бьет и ломает их на заторах и кривунах. Протекая по долгим верстам равнины с заливами и старицами, речка мало-помалу утихомиривается и широким мелководным озером, под самой деревней, робко притуляется к быстрому, всегда холодному Куру. Катера Уликой не ходят. А по осени и пустую плоскодонку надо местами перетаскивать вброд. Речка застывает рано, без шуги, спокойно. Едва подернется тонким стеклом, ребятишки валом прут на нее с коньками и самокатами — проваливаются, режутся в кровь, однако и пушкой их не отбить от Улики. Взвизгом коньков, раскатистым буханьем березовых колотушек выпугивают из-под коряг налимов и сомов, разгоняют степенные стаи карасей.