А ведь для них он, в зной и холод, бережет Великую равнину с ее зверями и птицами. Исчезни на земле люди, тогда кому понадобятся лоси и медведи, белки да соболи, кто их видеть будет, кто им порадуется?.. Человек прославляет землю, леса, зверей и всяких букашек. Без человека мир и природа сгинут, так про себя рассуждал Валдай. Теперь Нину с Гошей ведет он, чтоб показать им поселение цапель. А минует время, их дети так же придут весной на Великую равнину. И вечно живой будет равнина…

Среди мари торчали сухие лиственницы, на вершинах ворохами хвороста громоздились гнезда. Сизо-серые цапли молча кружились, изредка взмахивая медлительными крыльями; шеи сложены вдвое, непримиримо торчат клювы, палками вытянуты длинные ноги. Встанут цапли на гнезда и стоят бесконечно долго, словно окаменевшее, торчат сизыми столбиками на высыхающем озере. Возле цапель снуют кулики, бекасы, плещутся утки, а цапли стоят себе неприступно гордые; если какая и шагнет раз-другой — шагнет так, словно кому-то великое одолжение сделает.

— Цапли-то небо слушают, — сказал художник.

— Пожалуй, верно, — согласился с ним Валдай, — поди, что-то слышат и понимают.

— А вы не знаете сказку про цапель? — спросил у спутников художник.

Может, знали, может, и нет, не мешает послушать. Супруги сели на пригорок, Валдай потоптался, огляделся и не сел — стоял в белом, смахивая на громадную цаплю. Вот сказка художника.

Однажды решили цапли, что звери и птицы живут не так, как надо бы. Бегемоты и носороги, например, круглый год сопят да валяются в болоте, потому неряшливые и жирные; и зачем оленю таскать на голове целый куст рогов, хватило бы ему одной пики; медведю без пользы когтистые лапищи — десяток муравьев слопает, а тысячу раздавит, проглотит горстку ягод, а вытопчет всю марь… Словом, повсюду цапли видели непорядок и распущенность. Задумали они по-своему переделать мир лесов, полей и лугов.

Надели цапли мундиры стального цвета, ссутулились, нахохлились для солидности и отправились по зверям и птицам: строптивых запугивали землетрясением, ледниковым холодом. От долгой ходьбы ноги у цапель стали голенастыми, клювы — длинными, потому что цапли совали клювы в каждую норку и гнездо, покраснели у них носы от злости. Звери и птицы жили кому как нравилось, не боялись они конца света и грозы небесной. Тогда цапли сговорились — не замечать земных тварей, молчать во веки веков. С тех пор они селятся на пустынной мари, часами простаивают на отмелях в глубокомысленных позах. В полете кажутся загадочными.

— И на самом деле, в цаплях что-то есть жуткое, — задумчиво сказала Нина, наблюдая за молчаливым полетом великанов.

— Цапель надо наблюдать на утренней заре или в сумерках, — сказал Валдай. — Мудрые, житейские мысли приходят в голову.

Гоша скучно глядел на птиц, сказку художника он выслушал с усмешкой и первым подался к берегу.

Мимо угодья бобров не проедешь. У самого берега низко посечен молодой тальник, обглодана осинка; на иле и мокром песке перепончатые следы, похожие на утиные, но с отпечатками медвежьих когтей: бобры наторили куда-то в кусты тропу и до глянца налоснили ее широкими хвостами. Валдай не поленился вылезти из оморочки, чтобы проверить, куда же ведет тропа. За густым тальником, во впадине, он увидел залив, сплошь захламленный плавнями; рассекая плавни, на другую сторону залива тянулась светлая полоска воды.

Пока Валдай ходил по кустам, Нина сидела в оморочке, не спуская глаз с когтистых перепончатых следов… Шумит, порхает птичья мелюзга, Нина не слышит Валдая, и мужчины отстали на лодке… Алкан дремлет в носу оморочки, изредка открывая хитроватый глаз.

— Дедушка! Где ты? — кричит Нина.

— Ну, тут я, кого испужалась! — подает голос из кустов Валдай. — Верно, следы у бобров страшноватые, а бобры-то спокойный народец. Скоро и плотина ихняя будет.

И опять похлюпывают лопасти весла, легонько покачивается оморочка, огибает кривун за кривуном. В некоторых местах так близко сходятся берега, что тальники и черемуха с обоих берегов сплелись ветками, и оморочка проплывает в сумрачном коридоре.

Видеть впервые поваленные деревья толщиной в обхват жутковато. Наворочены осины как попало, нависли друг на дружке, полопались при падении вдоль стволов, торчат высокие пни, обточенные конусом. Осины до самых макушек обструганы, как стамесками, порезаны на поленья. Около лесоповала в нескольких местах срыт крутояр. Он вытоптан, залоснен, на берегу валяются поленья, сучки. Так и кажется Нине, что на релке поработали не кроткие зверьки, а побывали рабочие леспромхоза с тягачами и автопилами.

— Эвон и хозяин стоит, — Валдай показывал веслом в пырейник.

Там на задних лапах стоял черный зверь, немного поменьше белогрудого медведя, и держал в обнимку полено. Увидев оморочку с людьми, бобер угрожающе зафыркал — крик его что-то среднее между рычанием и верещанием — да как швырнет с крутизны свое полено! Потом исчез в траве, и Нина услышала из-за бугорка хлюпанье: вероятно, зверь уплывал заливом.

— На тебя, Нина, рассердился Бобка, — сказал Валдай. — Не уважает он посторонних людей в заказнике. Ну ничего, я ему скажу, что ты наша гостья.

Через старицу — плотина, на плотине высокий ворох хвороста — хатка бобров. Валдай осторожно подъехал к плотине, велел Нине хорошенько слушать и сам затаил дыхание, потом сказал:

— Марфа пока не принесла маленьких, но скоро будут. Успели бы у них открыться глаза до наводнения…

Егерь перегнал оморочку на песчаный берег Лавечи, откуда виделся осиновый мыс, плотина и хатка. Когда подплыли на лодке Гоша и художник, Валдай сказал им приглушенным голосом:

— Тут и заночуем. Шуметь не надо, и бобры придут к нам.

Палатку унесли за тальники, на взгорок, где продувало. Художник разжег костер в ложбинке, чтобы огонь не виделся с реки. Нина взялась проветривать спальники. Гоша нарыл красных и черных червей под черемухой и принялся рыбачить закидушкой. Валдай поторапливал гостей засветло поставить палатку, нарубить дров, сварить ужин, чтобы не шуметь на вечерней заре. На заре начнут плавать бобры. Гоша поймал две крупных плети — черных, с глазками-бусинками, рекочущих пильчатыми плавниками; попался сомик, три белых с черными крапинками карася. Клевало беспрестанно: рыбы в Лавече уйма, а рыбаков не бывает. Гоша не прочь и ночью тягать закидушкой рыбу, но Валдай сказал, что и этого улова хватит на уху, надо сматывать снасть, иначе бобров не увидишь.

После ужина Валдай выбрал место в тальниках и позвал гостей ждать бобров. Закатилось солнце, и похолодало, заныли рыжие горбатые комары. Художник окрестил их сохатыми. В яблоньке-дичке засновала, расчечекалась чечетка, где-то на мари закудахтала болотная курочка; всплескивала рыба; коршун с рваными крыльями сел на сухой ясень, почистил клюв и полетел к вершинам сопок. За кривуном тяжело бухнулся в воду крупный зверь. И совсем близко, кажется, сразу за поворотом, кто-то ударил по воде гулко и хлестко, словно бросил с высоты пустой бочонок» И еще несколько раз ударил… Гости уставились на Валдая.

Бобка сердится, — сказал Валдай. — Вон как лупит по воде чешуйчатым хвостом!

Затем наступила тишина. Нина прижалась к Гоше, безотрывно смотрела на речку; на всплесках рыб играли отблески зари. Текла Лавеча неспешно, беззвучно. Валдай, посматривая на гостей, чему-то улыбался. Он первым увидел на воде белые усы и тонкую полоску темной спины бобра.

— Во-он Бобка… — прошептал Валдай.

Бобер услышал шепот, хлестнул коротким хвостом и был таков.

— Что это Боб психует? — заметила Нина. — Мы сидим тихо, плавать ему не мешаем…

— Купец нелюдимый, — обозвал бобра художник.

— Бобка говорит: «Уходите подальше от моей хаты, не мешайте Марфе рожать маленьких», — сказал Валдай.

Долго не было слышно бобра. Гости между собой поговаривали: наверное, забрался в хатку да полеживает на сухих водорослях, балагурит с бобрихой Марфой, про людей забыл, а тут жди его, корми комаров. Только так переговорили гости — Боб как ахнет пустым бочонком в тени крутояра, как фыркнет!..