Увидев жену, Гоша закарабкался в лодку, слезно крича:

— Парни, заберите меня с этой каторги! Я вашу лодку за веревку потащу, еду буду варить на костре, только увезите меня отсюда, не дайте сдохнуть в кустах, как старому еноту!

Нина тянула мужа домой, он вырывался и продолжал залезать в лодку. Незнакомые парни смеялись, уговаривали Нину отпустить Гошу погонять ленков…

К утру Гоша проспался, хотя лицо отекло, руки тряслись, словно только что вытащили его из проруби; закопошился, пытаясь подняться на ноги.

— Пойду воду мерять, — кротко сказал он.

— Отлеживайся, без тебя замерю, — велела Нина. — И вот тебе мое последнее слово, Георгий: или ты будешь лечиться, или вот тебе лодка, вот и весло. Я с тобой не собираюсь погибать. Я буду лечиться и тебя спасу, но ты не вреди мне.

Волосы у Нины свешивались на черные пронзительные глаза; она стояла перед мужем в кирзовых сапогах, в фуфайке, с непокрытой головой, казалась рослой и сильной. Гоша лежал молчком, глядя в окно, озаренное солнцем; скажет робкое слово и опять замолкнет.

Нина выплеснула воду из ведра в таз, сняла с гвоздя термометр и ушла на реку.

Наступил июнь с короткими ночными дождями, с ярким солнцем и мягким теплом. Над самой водой цвели черемуха и уссурийская яблонька, побелел боярышник, развернулись белые пионы, шиповник начинал малиново обжигать крутизну сопки.

Желтогрудая трясогузка на высоких ножках-соломинках танцевала возле Нины; садилась на борт лодки, бодренько покачивалась и цвиркала. Трясогузка выпаривала птенцов под нависшими корнями. Нине казалось, что птица участливо спрашивала у нее: «Где твои?..» Она вычерпывала из лодки воду алюминиевой чашкой и грустно глядела на берега, ожидая от них утешения. Нина быстро привыкла к одиночеству, к таежной весне, как будто почувствовала облегчение в груди и дышалось свободнее. Она устраивалась на водомерном посту жить долго, если бы не Гоша…

На другой стороне реки, немного выше Нины, кто-то шумно бросился в воду. Нина вздрогнула, чуть было не кинулась домой, но, разглядев острые высокие уши, осталась в лодке.

Плыла изюбриха с телком. Наверно, на том берегу не обратила внимания на Нину, сидевшую неслышно в лодке, и повела теленка через речку. Телок отставал от матки, она оглядывалась на него, негромко мычала. Нина понимала, глядя на мелкие волны впереди теленка и слыша его прерывистое дыхание, как отчаянно орудовал телок ногами, словно это могло убыстрить его плавание.

Недалеко от Нины матка достала ногами дно, вышла на берег. Маленькая голова ее вся из чутких ушей и круглых больших глаз. Ждет серая матка торопливо подплывающего телка, тоже глазастого и фыркающего. Опасливо и будто бы ища сочувствия, косится на Нину, вострит уши в ее сторону и, как желтобрюшка, словно тоже спрашивает: «Где твой?.. Наступило дивное время! Все самки тайги гуляют с маленькими. А ты одинокая. Где твой?..»

Матка стряхнула с себя ливень воды, и слабенький пятнистый телок, глядя на мать, тоже встряхнулся. Звери быстро ушли по зарослям таволги на мыс в густую релку.

Нина вычерпала из лодки воду, но отчалить от берега не могла; с завистью слушала беспокойных птиц, остро завидуя желтобрюшке и оленухе.

Нина продергивала морковь, Гоша сидел на крыльце и выстругивал черень для лопаты. И вдруг Гоша увидел: от берега поднимается высокий старец, весь в белом: на голове белый платок, низко опущенный на острые плечи, белая рубаха навыпуск и штаны белесые свисают пусто.

— Нинуля! — окликнул Гоша жену. — Посмотри-ка: явление Христа народу.

Нина привстала со стульчика. Откуда взялся неземной, в странном наряде старец?.. Идет неспешно, поглядывает по сторонам, руки за спиной держит; лицо у старца светло-коричневое, сухое, бородка прозрачная, словно метелка тростника. Нина не в силах оторвать глаз от белого пришельца и готова убежать в дом или спрятаться за Гошу.

— Кто это? Откуда он взялся?..

Женщине вспомнились давние рассказы бабушки про бога, который будто бы, в обличье дряхлого старца, иногда нисходит с небес на грешную землю. Ходит он с посошком по земле, видит, как сильные обижают слабых, как радуются и страдают люди; злых карает, добрых, совестливых и отзывчивых он одаривает счастьем, больных излечивает. Уж не исцелитель ли спустился с неба на водомерный пост?

Идет старец к молодым легким шагом, мурлычет под нос какую-то песенку. На тропе уже с неделю палка валяется, он не поленился поднять, несет к дому палку; грабли лежали — и грабли воткнул черенком в землю — наводит порядок, точно на своей усадьбе.

— Ты кто такой, дед, и как сюда попал? — грубовато, не без робости выкрикнул Гоша.

Старец бросил палку на ворох дров и сказал ровным голосом, словно продолжая прерванный разговор:

— Стреляли здесь — я слыхал, топором рубили — тоже слыхал. Думаю: какие люди пришли на пост, зачем?.. Долго гадал, да проверить все некогда было. — Выговор у старца странный, вроде бы не русский, начни передразнивать его, занятно так не получится. — Эвон кто здесь! Молодые люди. Ну, здорово были! — Лицо его осветилось густыми морщинами, а в каждой морщинке, особенно в маленьких глазах, необъяснимая тайна притягательной улыбки. Если этакого старца повстречаешь на лесной тропе, то от страха вскрикнешь, и ноги, вдруг налившиеся свинцом, не сдвинутся с места, но стоит улыбнуться незнакомцу по-детски доверчиво и широко, как и ты вздохнешь облегченно и сам улыбнешься.

Старец вытер лицо краем головного платка и вежливо спросил, чей сын Гоша, чья дочка Нина. Узнав, что Гоша сын хромого Рагодина, особенно внимательно посмотрел на парня, потом взгляд его стал рассеянным — вероятно, что-то далекое и неприятное припоминал.

— Ну чего, дед, уставился? — нервно спросил Гоша. — Или за родню признал?…

— Знаю отца, вот и смотрю на сына…

— Почему я тебя вижу впервой? — резко спрашивал Гоша. — Кто ты?

— Я охотник Валдай.

Старец присел на корточки перед грядой моркови. Гоша крадучись приблизился к нему, разглядывал с подозрительной недоверчивостью. Сколько раз он слышал: Валдайский перевал, Валдайское озеро, Валдайская долина… Он так и знал, что Валдай обитал в тайге давным-давно, может быть в первобытные времена, потому что люди помнили названия глухих угодий в тайге, богатых дичью и рыбой, но никогда, никто не встречал самого Валдая. Одни говорили, что Валдай был рыбаком и охотником, безвылазно проживал на своей заимке; он не умер, а превратился в таежного колдуна, полудника. Другие утверждали, что Валдай — выдумка робких и пугливых, на самом-то деле никакого Валдая не было и нет. И на тебе — на водомерном посту очутился Валдай! Доведись до любого, удивится и струхнет.

Сидит Валдай на корточках, черствыми руками, привычными к земляным работам и веслу, выщипывает траву из грядки моркови…

Ты полудник, Валдайка? — Гоша дерзко смотрит на пришельца. — Да вся деревня знает; Валдай сто лет назад обернулся в полудника. Да хоть у кого спроси!.. Если ты полудник, дед, так и признайся.

— Верно! Про меня ходит много забавных слухов, — спокойно сказал старец, дотягиваясь к середине гряды. — Однако мы соседи с тобой, сынка, я егерь…

— Ну, хватит тебе заливать, старый! — ликовал и нервничал Гоша. — Нина, глянь, хорош егерь, а? Где твоя фуражка с кокардой, егерь? Где казенный китель с нашивками веток, пистолет или карабин где?.. Или форму заменили тебе этим белым балахоном? Ну-ка скажи, дед, как ты у нас оказался? На облачке прилетел, по речке пешочком, да?..

— На оморочке приплыл.

— Опять темнишь! Егери да рыбинспекторы давно позабыли, как веслом грести. Да и кто нынче на оморочке телепается, разве один мой батя…

— Еду на оморочке — глаза, уши и мозг работают. Слушаю разговоры птиц; как рыба судачит, тоже понимаю, слышу.

Гошу подмывало сбегать на берег и проверить, верно ли, что Валдай прибыл на оморочке, — сбегал бы, не страдай одышкой.