Изба Валдая низка, что барак, лиственничная дранка на крыше покоробилась, опушилась зеленым мхом, потрескавшиеся бревна стен выпирали ребрами. Изба сгорбилась под кряжистой липой с рясно налитым цветом, возле липы — маньчжурский орех с раскидистыми, как у пальмы, листьями. Пошевеливаются листья ореха и липы — движутся дремотные блики по густой траве-мураве. Вокруг избы и огорода лес с подлеском лещины, рябинолистника, кусты акатника в дымчатой поволоке. Кусты и деревья с бутонами и нерасцветшими кистями — иные едва начинали зацветать — в жаркий полдень смотрелись весело и свежо. Нина села на скамейку под орехом, с которого свисали пучки плодов в зеленой кожуре, и обмахивала косынкой напеченные солнцем лицо, шею. Далеко на севере возвышались сизозелеными айсбергами сопки, от сопок веяло прохладой и запахом кедров.

— Хорошо устроился Валдай, как настоящий леший. Возьми меня к себе чертом, — съязвил Гоша, — только давай ездить на моторке.

Егерь разжег берестой печку под навесом, кухарничал минут двадцать; приготовил обед и тогда позвал молодых в избу. Внутри изба не оштукатурена, пол земляной, чистый, широкие нары застелены медвежьими шкурами. В избе прохладно и сумрачно. Здесь гостя клонило не распоясаться, разбросав вещи куда попало, а соблюдать порядок и тишину, простой уют жилья наводил на спокойные размышления.

— Вот и Володя наш пришел! — Егерь обернулся к двери. — Посмотрим-ка, кого он принес, — может, и обед не заработал.

В избу вошел молодой человек невысокого роста, плотный, одетый, как и Валдай, спасительно от духоты и комаров, — клетчатая рубаха навыпуск, голова повязана платком, на ремне через плечо этюдник.

Здороваясь с Ниной и Гошей, Владимир доверчиво улыбался, обнажая сплошной ряд влажных зубов. Если по лицу судить, спокойный человек, отдыхающий в свое удовольствие на природе. Вот только глаза так и бьют из глубины души тоской.

Валдай пристал к художнику, подведя его к окну:

— Покажи нам, как работал, что нарисовал? — И сам открывает этюдник, берет эскизы, сделанные карандашом и акварелью, и разглядывает на расстоянии, гостей зовет посмотреть; тени от лиственницы ему не понравились, плес реки не так бы надо осветить, здесь много положено зеленого, а тут будто бы низковато небо…

Владимир делает вид, что обижается, отнимает у егеря эскизы, передает Нине и замечает:

— Правду говорить, Валдай, — друзей терять.

— Хорошо потрудился Володя, заработал обед! — остается довольным Валдай.

— Лечитесь, — говорит хозяин гостям, а сам уходит в огород.

Лечиться — это значит вздремнуть после обеда в сумрачной избе, под колыбельный шелест леса, редкие невнятные посвисты птиц, сморенных зноем. Гости легли на медвежьи шкуры: художник на одни нары, Гоша с Ниной — на другие.

— Как ты сюда попал? — спрашивает Гоша художника.

Тот лежит на спине, держит увядшую ветку леспедецы, от которой по избе запах солнечной поляны, и рассказывает. Посоветовал художнику знакомый врач-психиатр добраться к Валдаю. Так и сказал: «Брось ты эти санаторные процедуры, лучше поезжай к егерю…» Художник может бесконечно долго глядеть, как Валдай копается в огороде и вполголоса разговаривает о чем-то с растениями, как трогает зелень цепкими хозяйскими руками, и художнику кажется, что руки Валдая разговаривают с растениями недоступными для слуха голосом.

— Странный дед, — сквозь дрему бормочет Гоша. — Я-то думал, Валдай еще до нашей эры жил, а он поднимается к нам с берега…

Гоша еще что-то бормочет, но художник ему не отвечает: сморила дремота.

Нина видит: двигаются тени от липы на земляном полу, безмолвно вяжут замысловатые узоры, вяжут нехотя и шевелятся будто лишь для того, чтобы не заснуть.

Если у карася голова полна мозга и утки выпаривают утят на высоких местах — верный признак: быть нынче наводнению. Так рассуждал Валдай, вернувшись из огорода в избу. Не сегодня завтра хлынут дожди — дают знать об этом простуженные ноги, — и покатятся с сопок в речку Лавечу шальные потоки.

Не страшно, если половодье нагрянет раньше, чем родятся бобрята, а попозже — наверняка погибнут. Вода сорвет плотину, разобьет хатку, и перетонут слепые щенки, ведь за маткой они не смогут плыть, а матка перетаскивать их в зубах — как спасают детенышей кошка или собака — не умеет. Вот и ломай голову егерь, чем помочь бобрятам.

Рано весной на Лавече выпустил две пары заокеанских бобров. Одна пара ушла в неизвестном направлении. Где она облюбовала место для житья, в каких краях? Вторая построила на Узкой протоке плотину, хатку и поджидала потомство. Как же не беспокоиться Валдаю о бобрах! Они первые поселенцы на таежной Лавече.

Собрался Валдай проведать Марфу и Боба — узнать, родились ли маленькие.

— Возьми нас, Валдай, к своим новоселам, — запросились Нина и Владимир.

— Отчего бы не взять, — не сразу ответил егерь. — Чужеземных зверей всем охота увидеть.

Взял бы он гостей к новым поселенцам, да не ездит Валдай по Лавече на моторной лодке и другим не позволяет. Если уж так шибко хотят гости к бобрам, пускай плывут на плоскодонке: гребут веслами, толкаются шестами. Плоскодонка ходка, помаленьку-то плыть можно на ней. Нина с Владимиром согласились ехать и на веслах, но Гоша заупрямился: была охота мозолить руки, когда есть моторка; один-то раз можно бы и на моторке по заказнику промчаться… Добрый, улыбчивый Валдай оставался неумолимым. До бобров недалеко, часа за три дотянут.

Погрузили в лодку и оморочку палатку, провизию, спальные мешки и козлятинки. Гоша взялся было за шест спихнуть лодку.

— А коза! — спохватилась Нина. — Куда девать козу, не брать же ее к бобрам!

Гоша навострил уши, ждал, вдруг Валдай скажет: «Ладно, поезжайте с козой на моторке». Ничего такого не сказал егерь. Принесли козе в сарайчик сноп травы, ведро воды, Нина наспех подоила — перебьется до завтра.

От зимовья Валдая, вверх по течению, речка Лавеча узкая, вода в речке мутная, едва подвигается; заспешит где под низким берегом и снова задремлет в заводях и заливах, покрытая тополевым пухом, лепестками черемухи.

Руки Валдая на оморочном весле быстро высыхают, он мочит их и неспешно гребет. Плывет егерь от заводи к заводи, от одной песчаной косы к другой. Оморочка с обоих концов остроносая, у, Валдая нос тоже острый и бородка клином. Собака лайка сидит впереди егеря, и у нее нос острый и уши торчком. Если посмотреть издали, так, вероятно, покажется, что плывут не человек и собака, а спустилось на воду какое-то волшебное существо и лениво помахивает сверкающими крылышками.

Два селезня от нечего делать сидят на середине речки, весло чуть ли не задевает их, но селезни не улетают; словно не обращая внимания на оморочку, глуховатым баском жалуются друг другу на скучную жизнь: утки-то давно уселись в гнезда, скоро выпарят утят, а селезни одиноко летают где попало, плавают неприкаянно… Пес Алкан напружинился в оморочке: вздрагивают его лапы, горят раскосые глаза. Взглянет на птиц Алкан и на Валдая: может, хозяин возьмет дробовик и выстрелит? Селезни заплыли в резные листья водяного ореха, примолкли: дескать, давай переждем, пока это остроносое чудо минует нас. Так и не взлетели селезни. Дикие грудастые голуби проносились над речкой, табунки клохты и косатых летели кучно; на мели показалась столбиком выдра и сгинула под корягой. Собака нервничает, чуя запахи зверей, видя близко уток.

Валдай помахивает веслом и не хуже собаки видит свежие следы косуль на песке, видит, как травы и кусты цветут, и однотонным голосом, неразборчиво разговаривает с травами и птицами, со шмелями и пчелами; вспомнил, как Гоша назвал его доисторическим лешим, посмеялся. Егерю порой и самому кажется, что прожил он не один век, и что на его глазах отмирали летающие ящеры и гигантские олени, и увязли в болотах последние мамонты, и люди при нем вышли из пещер и на космических кораблях достигли луны. А нередко кажется Валдаю, что жизнь прожил он короткую, ровно в одно лето, и все то, что знает и помнит, не сам испытал и видел — кто-то обо всем рассказал ему или приснилось во сне, и только теперь, с нынешней весны, Валдай начинает жить по-настоящему, как никогда остро чувствуя и понимая природу…