Где-то плывут его гости? Валдай прислушался, положив на борта весло. Трудновато им на плоскодонке, зато с пользой плывут. В эту пору есть на что посмотреть на речке, пускай плывут помаленьку.

Егерь вышел на берег, потоптался недолго, разминая досадливо ноющие ноги. Прошли те времена, когда он сутками бегал по кочкам, по чапыжнику, по болотистым марям и сугробам и целый летний день не вылезал из оморочки. Теперь Валдаю надо часто разминать затекающие ноги. Беда!..

Около сопочки, заросшей дубняком, Валдай постучал веслом по тонкому борту оморочки. Из дупла старого дуба сразу вылетела птица в нарядном оперении и села на воду возле Валдая. Утка-мандаринка, самец — крылья у него золотисто-рыжих и красных тонов, на голове пурпурно-зеленый хохол и почти такого же цвета широкий хвост. Вслед за самцом из дупла вылетела утка, вся какая-то кругленькая, смирная, в сизовато-сером оперении; самочка смахивала на хлопотливую хозяйку, для которой главная радость в жизни не наряды, а гнездо и птенцы. Утки плавали возле оморочки кругами и о чем-то невнятно перешептывались да пересвистывались.

Валдай развязал узелок и бросил им горсточку овса. С давних пор мандаринки вместе выпаривают птенцов, птенцы сами выпрыгивают из высокого дупла пушистыми клубочками и бегут за родителями в ближнее озерко, там и растут до осени. Осенью молодь улетает с родителями в теплые края. А весной неразлучная парочка мандаринок снова возвращается к своему дуплу… Гомонят, кричат повсюду птицы, особенно надоедливые селезни кряквы, а мандаринок не слышно, они всегда летают и плавают вместе, всегда в дружбе и согласии — неважно, что самец разнаряжен щеголем, а уточка серенькая.

Никогда Валдай не проедет мимо птиц, чтобы не угостить их зерном или желудями. Отдохнул он, наблюдая за утками, подбирающими овес, погрустил о жене-покойнице, вспомнил и детей своих, которые, как птенцы мандаринок, разлетелись по всей великой стране, и поплыл дальше. Солнце бежало рядом с егерем — пропадало за сопочками, поблескивало сквозь разнолесные релки и опять весело катилось навстречу Валдаю.

Вот пес навострил уши, потянул нервным носом в сторону зарослей краснотала и калины, на загривке вздыбилась шерсть. Валдай тоже почувствовал характерный запах медведя; вплотную подплыл к красноталу, а медведя не видно. Собака, казалось, взорвется от непосильного напряжения.

— Ну выходи, мишка, чего там делаешь? — строго сказал егерь; можно бы стукнуть веслом, да собака еще примет за выстрел и выскочит на берег. — Выходи, говорят! — громче сказал Валдай. — Покажись нам.

Белогрудый медведь, сердито фукая и оглядываясь, побежал над обрывом, потешно занося вбок толстый зад, остановился за обгоревшим пнем, поднялся на задние лапы, обхватил пень и начал покачиваться да порявкивать, как бы дразня Валдая и собаку. Валдай засмеялся, а пес задрал кверху морду и жалобно завыл.

Егерь еще немного проехал и причалил к берегу, умыл нажженное солнцем лицо, подержал в прохладе натруженные руки, велел Алкану выскочить из оморочки и поразмяться в тальниках на виду у хозяина. Валдай поднялся на обрывистый, с отвалами торфа берег и побрел по кустам тавологи на мысок осиновой релки.

Перед егерем раскинулась Великая равнина — релки, заросшие осинами, березами, дубами, окаймленные коричнево-зеленым ерником; релки из сплошной лиственницы, торчат в безмолвии штыками сухих вершин. Релки словно плывут по мари, на марях поблескивают озерца и заливы, по берегам которых на сочной траве пасутся косули — сами красные, шеи у них длинные, — набьют полный рот травы, жуют и шустро глядят по сторонам; вон и сохатуха с долгоногим телком вышла из зарослей березняка… Куда бы ни всмотрелся Валдай, повсюду пасутся дикие звери, переходят от релки к релке, иные едва заметны в дымчатой дали.

И кажется Валдаю, что эта тишина, тысячелетний мир природы несокрушимы. А на самом деле, грохни два-три выстрела, и все живое исчезнет с глаз.

Когда-нибудь Валдай все-таки умрет, но эта любимая им равнина останется для детей и внуков, как осталась после его прадеда и деда.

Вовсе не страшно умирать, если то, чем дорожил, не уходит с тобой, так думает Валдай и доживает свой век спокойно.

На севере горбятся сизо-зеленые сопки, там кедровые леса. Весной, едва сойдет снег с Великой равнины, на равнину спускаются с сопок косули, сохатые, изюбры, кабаны, медведи бурые и черные. Со всего света слетаются лесные, водяные и болотные птицы. Осенью птицы гомонливыми стаями покидают заказник, звери уходят в сопки, на охотничьи угодья, — и так повторяется из года в год. Зимой редко когда мелькнут на равнине, в прозрачных релках дикие косули; только бродят у озер и речки еноты, бегают юркие колонки, норки и выдры. Зимой тихо и пустынно, и равнина кажется Валдаю необъятнее, чем летом.

Вдоль и поперек он изъездил на оморочке Великую равнину, исходил на лыжах. В молодости, пока был сильным и неутомимым в походах и надеждах, Валдай искал на земле такой угол, где не побывал человек. Не нашел он необитаемого места ни в тайге, ни на равнине. В таежном крае растут новые города и поселки, асфальтовые и железные дороги рассекают тайгу на части. Где же отыскать укромный уголок! Не лучше ли оберегать диких зверей там, где они пока еще обитают с давних пор? И Валдай добился в охотничьем управлении, чтобы по берегам Лавечи объявили заказник, чтобы летом никто не смел тревожить птиц и зверей на равнине.

Солнце на закате, аисты и цапли планируют над равниной; низко кружатся и кричат над Валдаем кроншнепы, величиной с курицу, с длинными загнутыми носами. Валдай идет к речке, вокруг него увивается чуткий, чего-то выжидающий от хозяина Алкан.

Егерь велел Нине пересесть в оморочку. Пускай мужчины плывут на лодке, все им полегче будет — до бобровой плотины остается несколько кривунов.

Гоша прилег на козлятинку, молчит и неизвестно о чем думает; куда ни повези его, какие чудеса ни посули, ему как будто все равно: может плыть вперед, а может и пролежать без движения на козлятинке. Владимиру, наоборот, не терпелось поскорее добраться к бобрам, ни одной птицы не пропускал без внимания: пугнет, передразнит, подивится ее оперению, если не знает, как называется птица, спросит у спутников; сердит Гошу Владимир тем, что поминутно выбегал на берег, рвал узорчатые листья, цветы. До всего ему есть дело, все интересно. Валдай понимал: даже без кисти и карандаша художник работал.

Теперь Валдай не отрывался далеко от лодки. Нине казалось, слишком медленно он греб, и взялась помогать ему ладонями.

Егерь захотел показать гостям поселение цапель. Он подтянул оморочку на косу и первым зашагал краем релки, ступая не по-стариковски мягко и легко.

По склону релки зацвел шиповник, пионы; ландыш, как первым снегом, застилал землю. Нина рвала цветы обеими руками, ей и ландышей и пионов надо, и не знала, каким цветам отдать предпочтение.

— Утята! — воскликнула она и подняла над головой желтосерого утенка. Он вытягивал шею, свистел и сучил розовыми лапками. — Да тут их много! — кричала Нина.

Нашла она гнездо утки-белобочки, так объяснил гостям Валдай. На яйцах сидели четыре утенка, один другого меньше, грустно посматривая на людей. Эти утята — няньки. Они, как старшие ребятишки, нянчат младших. Снесет одно-два яйца утка и садится парить, через несколько дней еще снесет… Как только появляются на свет первые утята, утка-мать беззаботно где-то летает и плавает, а первенцы терпеливо допаривают остальных утят; потом они вместе покидают гнездо — идут к воде лесенкой: впереди старший, а замыкает шествие самый крохотный.

Утята-белобочки сидели в гнезде горемыками. Разве не обидно им! Другие-то вон уже плавают и гоняются за комарами, а им еще неизвестно сколько придется высиживать своих братьев.

— Бедняжки! — посочувствовала птенцам Нина, погладила каждого утенка.

Валдай шел впереди Нины, выбирал для нее места, где поменьше кочек и кустов. И думал в это время старый егерь: на другом краю страны есть и его взрослые внучки и правнучки… Не помнит он, когда и держал на руках ребенка. До войны промышлял зверя в тайге, после войны вернулся домой — и опять в кедрачи. Так и выросли ребятишки с покойной женой. Где теперь дети, не знает Валдай.