Телега тонула в жиже почти до ступиц колес. Один раз конь заколебался, куда бы ему ступить. В этот миг красный овод, величиной с шершня, до крови ударил Савраску в пах. Савраска садану по оглобле задним копытом и, сердито всхрапывая, попер телегу, провалился, выскочил и вдруг лег брюхом в лужу, уронив цветочный венок.

— Но-но! — сгоряча кричал Василек.

— Не надо погонять! — испугалась Людмила. — Куда же он пойдет? Везде топко.

— Вот тебе и четыре ноги, — проговорил Петруша.

Милешкины окружили коня, беспомощно лежавшего с жалким и кротким выражением в круглых глазах, от растерянности не знали, что делать. Первой нашлась Людмила: развязала супонь, чересседельник, сбросила с коня дугу и хомут. Конь отдохнул и забился, застонал, обрызгав грязью Милешкиных, вырвал увязшие ноги, вскочил и подался в кочки, волоча за собой вожжи.

Конь стоит, встряхивает косматой гривой, хлещется мокрым хвостом. Милешкины, тоже по колено в воде, смотрят бестолково на Савраску, на телегу, на огромный мешок с хлебом и не знают, что им дальше делать. Домой бежать или как-нибудь дотащить хлеб до поля?

— Думайте скорее! — прикрикнула на братьев Люсямна. — Три мужика, а такие ляли…

— Что ж тут долго гадать, — проговорила Людмила, ополаскивая руки в луже. — Понесем на себе. Не оставлять же людей без хлеба.

Так и решили сделать. Василек отвязал от узды вожжи и понужнул коня — тот охотно подался назад, в деревню. Людмила завязала в свою косынку три булки и подала Васильку, Люсямне — две, а Петруше с Мишуткой в подолы рубах положила по одной. Оставшийся в мешке хлеб она взвалила на себя.

Брела Людмила первой, за ней гуськом удальцы. Над болотом дрожало душное марево, горячий хлеб жег Людмиле спину; волосы ее раскосматились, сама обливалась потом. Утопая по колени в болоте, мать кричала ребятам, куда нельзя ступать. Ребятишки отставали, часто приходилось ждать Мишутку. Булка припекала ему живот и с каждым шагом казалась все тяжелее. К тому же жгуче кусались оводы. Булку он, как ни берег, изрядно подмочил, а потом и сам окунулся с головой в лужу. Встал — весь в грязи — и заревел благим голосом. Людмила опустила мешок на кочки, вытащила из лужи Мишутку.

— Ну, хватит, хватит… — утешала она сынишку, промывая ему лицо.

Мишутка ревел. Вспомнил он веселую румяную девушку Варю, как она белыми быстрыми руками брала с полки булки, клала в мешок и приговаривала:

«Эту отдашь, Мишутка-Прибаутка, красавице, эту — лучшей работнице, а вот эту булочку — влюбленной девушке…»

Мишутка смотрел на Варю, слушал ее ласковый говор и проникался глубоким уважением и к Варе, и к горячим, душистым булкам. Когда нес он в подоле рубашки свою булку, то все время думал, как бы не упасть, донести до помидорного поля и отдать самой доброй и красивой тетеньке, а теперь что он принесет на табор? Братья, Люсямна и мама Мила обрадуют людей хлебом, а он, Мишутка, явится с пустыми руками. Вот почему мальчуган никак не мог успокоиться. Сидел на кочке весь мокренький, маленький, держал на коленях ком грязного хлеба и плакал навзрыд. Людмила пыталась по-хорошему уговорить его, но Мишутка не поддавался на ласку. Тогда мать в сердцах крикнула:

— Замолчи, чудо гороховое! Посмотреть бы в этот час, что поделывает наш Тимоха Милешкин на БАМе! — разозлилась Людмила. — В палаточке полеживает с папироской в зубах или рябчиков из мелкашки постреливает… Ему — чисто, светло танцевать, а тут… Ну скажите, удальцы, зачем нам такой отец сдался?..

— Без папы луж бы не было на мари и конь бы не застрял, — с иронией заметила Люсямна.

— Плохой у нас папка, — заикаясь, промямлил Мишутка.

— Ты еще не подпевал! — обрушилась на него сестра. — Ишь жук выискался, туда же — отца родного хаять… А чего расселись? Ну-ка вставайте. Солнышко голову печет — обед настал, а люди без хлеба… — И, взяв свой узелок с двумя булками, девочка подалась в сторону поля.

Пошли все, один Мишутка продолжал горемыкой сидеть на кочке.

— Пойдем, Прибаутка, — сказала Людмила. — Выберемся из мари, я тебе другую булку дам.

— Я счас хочу нести.

— Да ты опять искупаешься.

— Не пойду тогда… — запел Мишутка.

— Ну и дети у меня народились! Один другого краше! — взорвало Людмилу. — На тебе булку, на! Только попробуй ее замарать, я тебя тогда так окуну в лужу, что век не отмоешься!

Мать развязала мешок и выбрала самую маленькую булку. Мальчонка с радостью принял ее в подол выстиранной рубахи и побрел за братьями. Людмила замыкала шествие, не теряя зла на Милешкина. Удальцы, наконец, вышли на бугор, повалились с ног; немного отдохнули и потянулись сквозь релку на отчетливо слышимый гул тракторов.

Два трактора тянули полем многолемешные окучники. Женщины двигались вдоль гряд и поправляли цапками присыпанные кусты помидоров; где надо, подгребали, выдергивали траву и все посматривали на дорогу, в сторону села: им пора обедать, ждали хлеб. Увидев горемычных Милешкиных, человек десять заспешили к ним навстречу, остальные — к дощатому навесу, где дымилась кухня. Незнакомые женщины взяли у ребят хлеб. Мишутка никому не отдал свой, сам донес к табору. На таборе шефы, колхозницы и председатель Пронькин подняли смех: комично выглядели чумазые и печальные удальцы-молодцы.

— Ай да хорош мой резерв! — дергал белесыми бровями Иван Терентьевич. — Вас осталось только в кино снимать.

Милешкины молчком спустились к озеру. Накупались вдоволь в теплой воде, согнали с себя мрачное настроение, усталость и спокойными вернулись на кухню.

Шефы и колхозницы ели гороховый мясной суп и за обе щеки уплетали мягкий, еще теплый хлеб. Людмила смотрела на своих удальцов, и ей очень хотелось знать, что они чувствуют, глядя на душистые ломти хлеба в руках работниц? У ребят были удивительно красивые лица — какие-то добрые, осмысленные. Мишутка сидел за столом, положив подбородок на сложенные руки, смотрел и не мог насмотреться, как люди едят хлеб.

На Цветочное озеро, где росли лотосы, готовились идти с вечера. Людмила отварила молодой картошки, набрала пупырчатых, словно озябших, огурцов, налила в литровую бутылку сладкого чая. Пока мать собирала в дорогу нехитрую еду, и ребята не дремали. Василек наточил бруском щербатый японский штык, похожий на длинный нож (штык он нашел под крутояром реки), Люсямна нарезала братьям марлевых платков, пришила пуговицы к рубашкам. Уже в потемках Милешкины закончили сборы и неохотно полезли на помост, боясь проспать утро.

Они взяли да устроили на черной кряжистой березе настил из досок и перила в одну жердину. Затащили сена, над ситцевым пологом натянули клеенку от дождя и росы. По лестнице, сбитой из осиновых жердей, сперва вскарабкивались Мишутка и Петруша, затем Василек и Люсямна. Людмила стояла внизу, готовая поймать падающего. Она взбиралась последней. На лабазе Милешкины долго галдели и шебаршились.

Струился теплый воздух, слегка колыша полог и перебирая утомленные в зное, черствые листья березы. Когда звезда спичкой чиркала по небу, ребята затихали, ожидая еще чего-то необыкновенного. Первыми успокаивались малыши, прильнув носами к материнскому Плечу. За ними и старшие. Людмила накрывала детей простыней и, как бы отделившись от неугомонной ребятни, думала о своих взрослых делах. Вечерами особенно тревожно вспоминался ей Милешкин.

И теперь, в теплую ночь июля, она вспоминала мужа. А звезды одна за другой летели из вечности, тонко раскраивая густо-синее небо. Береза вздрагивала, как бы от волнения в глубине земли, слегка раскачивалась. Древнее черной березы не осталось в Павловке дерева.

Дед Пискун, сосед Милешкиных, помнит березу молоденькой — с густой, зеленой шевелюрой стояла она на тонкой ножке, и золотистая кора была на ней в обтяжечку. Росла береза и хорошела из года в год. Дед Пискун, до последней возможности состарившись, заметил, что и береза перестала расти, кора на ней зачервонилась, топорщась заплатками. Береза вымахала огромной и приземистой. Начинала зеленеть поздно весной, и рано высыпались из ее кроны отмершие желтые листья.