Гости непримиримо зашумели: стыдно будет им, мужчинам, если старик станет нырять в речку.

В потемках Лавеча казалась Нине широкой и глубокой. Электрический фонарик тускло освещал ближние мокрые кусты, они виднелись неуклюжими, словно завернулись во что-то грубое и блестящее; в узкой полосе света появлялись хлопья пены, бились об лодку, дождь на свету — белые наискось натянутые нити. Плотина выгнулась дугой, грозясь разорваться под напором воды. Марфа и Боб плавали поблизости, угрожающе фыркая и вереща, нахлестывали хвостами, злились на подплывающую к плотине лодку.

Валдай стал снимать рубаху.

— Я ныряю! — настаивал Гоша. — Ты, Валдай, попробуй воду: не вода, а парное молоко!..

— Разрешите мне, — просился и художник.

Валдай суховато ответил обоим: он знает, что делать, теперь ему не надо мешать.

Гоша ткнул шестом куда-то вниз, в черноту и сказал дрогнувшим голосом:

— Так и быть, полезай, егерь. Если у тебя ничего не получится, тогда уж я…

— Не лазай в реку, дедушка! — испугалась Нина. — Вон какие толстые осины валят бобры своими зубами, а тебя и подавно перегрызут!

Валдай снял рубаху, чтобы не зацепиться под водой за сук, шутливо отвечал:

— Да не станут они грызть меня — старого да костлявого! Осина и та вкуснее.

Валдай начал медленно спускаться с кормы лодки в воду. Глаза у него округлились, невидяще уставились куда-то в ночь.

— А вода, и верно ты говоришь, Георгий, не особо-то и холодна. Глубже — так еще теплее будет…

— Бородой, смотри, не запутайся в карчах, дедушка, — больше всех переживала за Валдая Нина.

Что же делать егерю с бородой, ее ведь, как рубаху или галстук, не снимешь; может, и с бородой все обойдется. Егерь велел художнику постукивать шестом по хатке, чтобы не залезли в нее Боб и Марфа, а сам продолжал спускаться с лодки вниз, в черноту, стараясь поскорее достать ногами дно.

Бобры не на шутку всполошились, видя, как егерь уходит под плотину, а Владимир лупит шестом по хатке. Звери зло метались возле лодки. Если Марфа или Боб исчезали в глубине, Нина, не дыша, смотрела на Валдая, ждала: вот-вот его лицо исказится от укуса бобра. Наконец Валдай встал на дно и облегченно вздохнул — Нине показалось, что он даже улыбнулся, — воды ему до плеч.

— Постукивай, Володя, — напомнил егерь художнику. — Бобры, говоришь, братья индейцев? Но все же они звери. Поди узнай, что у них на уме…

Валдай, одной рукой держась за лодку, другой что-то нашаривал под водой в корягах, потом зажал конец бороды во рту и сгинул.

Владимир усердно бил шестом по хатке, по воде, улюлюкал. От его крика и вида безжизненной руки Валдая, торчащей из воды, у Нины бегали по телу мурашки. Валдай вынырнул, выпустил изо рта бороду, отдышался и, вращая глазами, сказал художнику:

— Чуть меня не оглушил в хате…

— Да шут с ними, с этими крысами! — выкрикнул Гоша. — Куда ни шло спасать трактор, а гибнуть из-за крыс?.. Залазь, Валдай, в лодку, хватит ерундой заниматься!

Егерь опять нырнул. Вынырнув, сказал, что разведал заход в хатку. Отдышался и пропал. Он был под водой особенно долго. Владимир шест измочалил, стуча по палкам, а егерь все не показывался. И вдруг появилась его рука с крохотным зверьком, похожим на крота. Зверек шевелил перепончатыми лапками и пронзительно пищал, слабенько откашливаясь — видно, хлебнул воды.

— Держи, Нина! — подал Валдай бобренка. — Согрей малого…

Он и второго достал. Нина держала их на ладонях, прижимала к себе, согревая дыханием — мягких, копошливых. С помощью Владимира Валдай забрался в лодку и с такой силой взялся грести к берегу, что лодка поднималась, как на крыльях, порываясь вперед.

Гоша быстро развел яркий костер, придвинул греться котелок с чаем. Егерь натуго завязал рукав фуфайки и засунул туда бобрят, переоделся в сухое. Сидя в палатке, пил из кружки горячий чай. Палатку освещала свеча, дождь шумел, на речке неуемно плескались бобры. Гости, поснимав дождевики, разместились вокруг егеря, Нина восхищенно смотрела на него, а Гоша с Владимиром чувствовали себя как-то неловко и виновато, сбивчиво, невпопад заговаривали и не смотрели друг другу в лицо.

— Смелый ты, Валдай, — сказал Гоша. — Ну и молодец! — Он слышал в своём голосе фальшь, никто ему не ответил. Тогда он отодвинулся в глубь палатки и лег на спину.

«Заразы крысы, — думал Гоша, — угораздило же их родиться слепыми, да еще в наводнение… И Валдаю, старому хрычу, понадобилось нырять ночью… А мы с Владимиром струхнули, мы просились и не хотели, а старик нырял… Без старика разве бы мы спасли бобрят?.. Ну, я-то дохлый, а художник даже и не пытался, старик нырял… Вон и Нина глядит на меня как на прокаженного и с Владимиром не хочет разговаривать…»

Дождь полоскал палатку, где-то отдаленно, глухо проворчал гром, словно потревожили дремучего зверя. Гошу окликнул Валдай, тот не отозвался, прикинулся, что заснул, а сам думал:

«И откуда берутся такие типы — покоя не знают и другим нет от них житья! Один вдруг разделает свой дом под шкатулку на глазах у смирной деревни, другой понасадит в огороде африканских кустов, а этому Валдаю приспичило ночью, в дождь нырять за мышами. А я почему-то злюсь, и совесть покоя не дает. А смог бы я дом-шкатулку сделать или пальму под окном посадить? Конечно, нет! Я нормальный житель, позади не плетусь и вперед других не вырываюсь, но почему душа болит?»

Гоша вспомнил про своего отца и представил себе, как он гребет на оморочке, кланяясь туловищем при каждом взмахе весла: рубаха прилипла к его плечам, по жесткому лицу текут струи дождя, а Рагодин упорно и молча гребет и гребет…

Один старик не щадит себя ради детей, другой ради природы и всего живого на ней…

Откуда-то принесла река тополь и даванула раскоряченными корнями в плотину: опрокинулась бобровая хатка. Бобры успели заглянуть в свое жилье и поняли, что детенышей взяли люди. Теперь они плавали возле лодки, похныкивали и грустно бормотали.

Валдай переехал на другую сторону Лавечи, под колючей яблоней построил крохотный шалашик из травы и вместе с фуфайкой положил туда бобрят. Бобрята раскричались на разные голоса, как голодные и озябшие грудные дети.

Слыша их плач, Нина не могла усидеть в палатке. Подошла к воде и светила фонариком на пенистую, пузырчатую речку. Ей казалось, что бобрята расползлись по шалашику, застряли, запутались в траве и задыхаются, а может, и красные муравьи на них напали. Чего только не мерещилось отзывчивой женщине! Она даже тихонько поплакала, потому что крики бобрят совсем как детские.

К Нине подошел Валдай, раздумывал вслух:

— Когда Марфа успокоит маленьких? Может и совсем не принять. Изюбриха отказывается от телка, если того потрогает человек…

— Не признает Марфа бобрят, я возьму их себе, — решительно сказала Нина. — На козьем молоке выращу. Едем за бобрятами, дедушка! — Нина кинулась к лодке.

— Еще подождем, дочка, — ответил Валдай. — У Марфы тоже, поди, не каменное сердце.

Вскоре бобрята с облегчением завсхлипывали, и, как бы утешая их, послышались хмыканье и лепет, ласковое воркование. Видно, Марфа не вынесла громкого вопля, не побоялась странного балагана, человеческого запаха — пришла с утешением к своим детенышам.

Гости залезли в палатку, теплую от двух горящих свечей, легли в меховые мешки и спокойно уснули. А Валдай ходил по берегу и вслушивался в ночь. Ему казалось, что нет на свете сухого клочка земли, и солнышка нет, и навсегда потускнели речные блестки. Так и не высидев в гнездах птенцов, куда-то разлетелись птицы. Только дождь шумит и шумит да ноют комары.

С другого берега послышалось злобное, с захлебом верещание, будто кто-то дрался. Алкан прыгнул в речку и уплыл. Напрасно кричал его Валдай, требовал повернуть назад, пес не послушался. Выскочив на том берегу из воды, Алкан с заливистым лаем погнал кого-то по тальникам, по кочкам. Валдай поспешил к бобровому балагану.