— Как же не постучать, — словно в чем-то оправдывая себя, сказала Людмила. — В Полетном так вот пришел к хранилищу истопник, старый дедушка, взял вилы и давай выбрасывать сено из пристройки. А из сена как зарычит кто-то лютым зверем! Истопник прямо с вилами во всю мочь припустил в деревню. После уж с гордостью говорил, что и не заметил, как отмахал десять километров, — про курево не вспомнил и на пеньке посидеть ни разу не потянуло…
Людмила, отваливая солому от двери, продолжала рассказывать притихшим ребятишкам, что в деревне собрали мужики свору дворняжек и нагрянули к неизвестному чудищу, рыкнувшему на истопника. В сене оказался бурый медведь, устроил он логово на всю зиму. Собачонки подняли истошный лай, загремели торопливые выстрелы, а мишка бросал в собак и охотников куски досок, комья мерзлой земли. Если собачонка, которая посмелее, подскакивала близко к дверям омшаника, и собачонку медведь сгребал и швырял вон. Никак не хотел оставлять уютную берлогу. Все-таки доняли зверя выстрелами, криками и лаем. Выскочил он из сена и помчался в густой орешник, подминая под себя обалдевших псов. Так и не взяли охотники мишку. А в другом омшанике дикие кабаны устроили тайно — логово.
Чем меньше оставалось в пристройке соломы, тем дальше невольно отступали от нее ребятишки: вдруг как взвоет кто или выскочит!..
Солома наконец отброшена; на широкой двери с толстыми скобами заиндевел замок, большой, как сковорода. Из щели между бревен Людмила вынула ключ, чуть поменьше кочерги, и отомкнула замок. Завела ребят в хранилище, а сама убежала на холм открывать трубу печки. Ребятишки, прижавшись друг к другу, стояли в кромешной тьме. Пахло подпольем и гнилым деревом; где-то под ногами шелестели мыши — вероятно, собирались к гостям заполучить крошки хлеба. Старший, Василек, слышал, как мать взбежала на омшаник — под ее ногами хрумкал снег. Наконец он увидел в отверстии печки белого «зайчика». Братья и сестренка зашевелились, стали громче дышать.
Людмила зажгла керосиновый фонарь, приготовленными заранее дровами растопила железную печку, размотала шарфы на маленьких, расстегнула пальтишки.
— Люся-Люсямна, присматривай за огнем, — наказала девочке, — а мы с Васильком пойдем за хворостом. Нагорят угли — напечем картошки, поедим с селедочкой да с солью вприсыпочку. Так?..
Не долго ходили мать и старший Василек по лесу: сухой осиновой поросли сколько угодно вокруг, знай ломай в охапку. Вместе с дровами Людмила часто приносила ребятам и лесных гостинцев: замысловатые корешки, древесные грибы, напоминающие черный коралл, ветку калины… Сейчас мать достала из кармана фуфайки ссохшуюся кисть амурского винограда и раздавала по две-три сморщенных ягодки в каждую протянутую руку.
В печке быстро нагорели жаркие угли. Людмила забралась по лестнице на сусек и оттуда сбрасывала гладкие картофелины. Люсямна их — в угли. Василек принес в задымленном котелке снега — таять для чая.
Наконец и матери выпала минутка посидеть возле румяной печки. Она сняла с себя фуфайку, смахнула с головы платок и, довольная, широко улыбнулась.
Сдув с чурбака пыль, она достала из рюкзачка сверток с селедкой, из паза между бревен обломок столового ножа и, не чистя, разрезала селедку на равные кусочки, развернула бумажку с солью — все готово к печеной картошке! Только сама картошка полеживала в печке, до слез дразня удальцов вкусным запахом.
Слушая воркование ребятишек и не отводя глаз от гудящей печки, Людмила, мысленно отрешаясь от детей, пыталась разобраться, почему после встречи с егерем Козликовым у нее всегда портится настроение, в душе появляется нудная грусть. Ведь о нем-то она совсем не думает!
«Потому, что нет со мной Милешкина, — неожиданно возникла мысль у Людмилы. — Егерь напоминает о муже. Кажется, вовсе не жила я с Милешкиным, придумала его, нафантазировала хорошую любовь с ним… Эх, Милешкин! Где же ты, орел перелетный?..»
Самый меньшой, Мишутка, не мог дождаться, когда же мать выхватит из углей шелестящую кожурой картошку и, дуя на нее, перебрасывая с ладони на ладонь, скажет: «Поспела!»
— Хватит ей жариться, румяниться! — резко поднялась со скамьи Людмила, как бы отрываясь от невеселых дум. — Горячее сырым не бывает, правда, Мишутка-Прибаутка?
И полетели картошки одна за другой из жара на земляной пол. Мишутка схватил самую большую, положил на скамейку, оградив со всех сторон ладошками; схватит картошку — обожжет пальцы и опять караулит ее, как живую, готовый вот-вот разреветься от голода и нетерпения. Старшие уже распечатали картошки, вылупив из кожуры сахаристо-рассыпчатую мякоть. А Мишутка все никак не может попробовать свою. Мать очистила ему другую, покрошила на бумажку. Мишутка отказался есть: что он — птенчик?
— Закопай в снег — остынет, — посоветовал брату молчун Петруша.
Обжигаясь и нахваливая картошку, наконец все едят, забыв о селедке и соли. Прихваченная заморозком, она немножко сластит, оттого невыразимо вкусная. Даже не будь извилистой речки Улики со следами колонков, с тетерками на березах, все равно удальцы побежали бы в лесной омшаник — ради печеной картошки.
Печка постепенно прогорала, и малиновый жар на трубе, изредка посверкивая, тускнел. Милешкины насытились, до глаз измазав физиономии сажей, напились чаю, пахнущего снегом, и сделались неразговорчивыми, вялыми. Мишутка склонился на фуфайку матери и задремал, улыбаясь чему-то во сне; клевал носом на лавке и семилетний Петруша. Старшие тоже осоловели. Людмила нехотя сказала, что пора собираться домой; скоро закатится солнце. Ребята, с ленцой одеваясь, будили Мишутку. Того совсем разморило; мать застегивала на его пальто пуговицы, а он и не открывал глаза.
Подернулись пеплом угли, Людмила отгребла от печки подальше сор, задула фонарь, и ребята вышли на ослепительно яркий холодный свет.
Людмила бежала, представляя из себя Сивку-Бурку, везла на салазках кучу-малу ребятишек.
Быстро темнело. Сквозь пасмурность неба светило полукружье месяца, мерцала узкая дорога. Останавливаясь и переводя дыхание, Милешкины слышали, как по релкам скакали косули, пощелкивая копытами в такт потрескиванию деревьев.
Далеко впереди загорелось окнами село, до щекотки в ноздрях запахло печным дымом. Только изба Милешкиных стояла темной. Людмила побрела в тальники, трещала там сучьями, вырывая из снега и ломая сушняк на дрова. Василек плыл по следу матери, выволакивая на дорогу палки. Набрали полные салазки тальника, увязали веревкой и подались домой. Сухие ветки, волочась, громко шумели.
От электрического света Васильку показалось в избе очень холодно и неприкаянно, куда лучше в омшанике и на зимней речке. За перегородкой, среди большой комнаты, квадратный стол, на столе школьные учебники, вдоль стен четыре кровати, несколько стульев — вот и все убранство избы. Мишутка кое-как вскарабкался на кровать, прямо в пальто, и притих, в изнеможении раскинув руки; рядом с ним свалился и Петруша. Старшие с неприязнью посматривали на ворох учебников.
Василек посидел на скамье и сказал тоном взрослого мужчины:
— Пойду маме Миле помогу дров нарубить. А ты, Люсямна, в чайник воды налей; работать за нас некому, — Стуча обмерзшими валенками, мальчуган вышел за дверь.
Людмила рубила только что привезенный сушняк. У Милешкиных что с плеч, то и в печь. Возле каждого двора стены березовых и лиственных поленниц, а в ограде Милешкиных валялось несколько сучковатых чурок, к которым не единожды подступали с зазубренным топором Людмила и Василек. Милешкины каждую зиму сжигали дотла жерди городьбы и весной снова загораживали свой огород.
В каждом доме был глава семейства, хоть пьяница, лентяй, а все-таки мужчина, худо ли бедно, однако дров на зиму он запасал: самый никудышный мужичонка не станет позориться, сжигая изгородь. В доме Милешкиных хозяин появлялся годом да родом. Людмила числилась замужем, и дети имели законного отца, но отец странствовал в экспедициях по сопкам. В эту зиму, писал, изыскивает путь для Байкало-Амурской магистрали в Баджальских горах. Заглядывал в родное семейство сам Милешкин нарядным. Сиживал со стариками, наплетая им с три короба про полезные ископаемые в тайге, распаливал в дедах напрасную тягу к странствиям и, не успев научиться отличать Петрушу от Мишутки, опять увеивался в далекую экспедицию.
