Людмиле тоже захотелось искупаться. В желтом купальнике с мелкими синими цветочками она с разбега бросилась в речку, размахнув длинные красивые руки, радостно взвизгнула от неожиданно прохладной воды. Ребята, прекратив плескаться, наблюдали, как легко, с наслаждением плавала мать вразмашку, брассом, озорно бултыхала ногами. Уплыла на середину речки и там не уставала вздымать брызги. Ребятишки накупались вдоволь, озябли, один за другим ложились греться на песок, а Людмила все плавала и плескалась, и, казалось, не будет того часа, когда ей надоест.

Узнала Людмила дюралевую лодку егеря, привязанную к талине. Лодка была залита водой. Спросила у деда Пискуна, где Козликов, почему его лодка беспризорная.

— В больнице егерь-то наш, — со вздохом ответил дед, — слыхать, прострелили лодку душегубы, а самого облили бензином да подожгли… Хотя люди не дорого возьмут и соврать.

— Неужели весь обгорел?! — испугалась Людмила.

— Говорю тебе, слухи ходят, — хмурился рыбак, не снимая правую руку с удилища. — А то, что Козликов в больнице — это верно.

Позже Людмила подробно разузнала, что случилось на самом деле с егерем…

Как обычно, объезжал Козликов свои угодья. «Казанка» юрко мчалась извилистой Уликой. Иногда он глушил мотор и вслушивался, не гудит ли где-нибудь другая лодка, не грохают ли выстрелы. И вдруг уловил натужный, глухой гуд, вовсе непохожий на гуд моторки. Козликов рывком завел мотор и рванулся по речке.

Вот они!.. На берегу, в пырее, чернел вездеход; протока из озера перегорожена двумя сетками. Плавали четверо молодых мужчин в надувных лодках.

«Сетки ваши?» — подъехав к ним, спросил Козликов.

«Нет, тетины», — ответил упитанный, в желтых сапогах.

Остальные равнодушно смотрели на Козликова, вынимали из мешка какие-то камни и бросали на дно. Вода бурлила, кипела; пахло протухшим яйцом.

«Что вы делаете? — не сразу понял Козликов. — Зачем карбит?»

«Пузыри пускаем», — ответил Упитанный.

Приятели его равнодушно молчали, хотя егерь показал им свое удостоверение.

Минут через пять озеро забурлило, стрельчато взбугрилась вода — рыба повалила в протоку и захлесталась в сетках. Козликов повернул к сеткам, и мужчины за ним. Он схватил сеть, тяжелую, с утонувшими бломберами, а его — за руки; дышали в лицо водочной затхлостью, плотно окружили пустыми, невидящими глазами.

«Заводного буди! — закричал горластый. — Заводной, вставай!»

Из кузова вездехода поднялся узкоплечий, в брезентовой куртке, пятый мужчина.

«Заводной, ты храпишь, ноздрями насвистываешь, а тебя днем грабят!..»

Заводной несколько минут стоял в кузове молча и неподвижно, отходил ото сна, потом мелкими, хищными шажками пошел к Козликову, в руках нес централку.

«Отойди, — спокойно сказал он егерю. — Давай разъедемся по-дружески».

Козликов продолжал вырывать сеть. Тогда Заводной выстрелил в «Казанку».

«Второй патрон для тебя», — сказал он егерю.

Тот сразу подумал, что Заводной не фамилия, а прозвище. Вспомнил о своем пистолете, лежавшем где-то в носу лодки. Однако не ринулся за оружием: применять его дозволено для самозащиты.

Козликова пока что не трогали. Егерь отошел к своей лодке. Пуля прорвала борт в ладонь от днища, выворотив наружу тонкую дюраль. Егерь, закурив, думал, что один против пятерых ничего не сделает: сети не отберет, «протокольчика» не составит и вездеход не конфискует. Но как уехать? Уехать — значит, признать себя оплеванным.

Мужчины, сидя в резиновых лодчонках, выпутывали из сетей очумевшую рыбу: карасей, сомов, щук, сазанов… На егеря не оглядывались, словно позабыли о нем. Потом двое остались у сеток, а трое подались в ближние релки погонять козлов. С новыми централками, в добротной одежде, малость выпившие, прошли мимо егеря, даже не взглянув на него. И Козликов почувствовал себя таким беспомощным, ничтожным на огромном пространстве марей и речек…

Он поднялся на крутой берег и наблюдал, как двое, взяв наизготовку ружья, брели по краю релки, третий исчез в лесу. Когда стало трудно видеть браконьеров простым глазом, егерь достал из лодки бинокль. Двое шли в жутком безмолвии. Вдруг Упитанный вскинул к плечу ружье, дернулся назад, еще раз дернулся — из ерника выскочила на марь козлушка. Она падала, поднималась и снова убегала, от нее не отставал козленок. Упитанный еще два раза дернулся от толчков ружья — козлушка и козленок упали в траву. Егерь видел, как Упитанный, отгоняя от лица комаров, подошел к добыче и, кажется, что-то закричал сообщникам.

«Кого-то взяли! — обрадованно разговаривали на резиновых лодках. — Четыре раза стреляли».

А егерь, странное дело, не слышал выстрелов. Он вспомнил снежную зиму, погибающих от голода животных. Явственно представилось ему, как морозной ночью Людмила со своими ребятишками везет на санках сою в тайгу… А может. Упитанный убил именно тех косуль, которых спасла от голодной смерти Людмила с детьми? Зимой не решился он запрячь лошадь в сани, чтоб отвезти сою в лес, и теперь вот не спас животных…

«Что же ты стоишь, Козликов?!» — егеря будто стеганул далекий, с надрывом крик Людмилы.

Спускаясь к лодке, он бормотал:

«Со станции приперлись, субчики. Это вы очистили ружьями релочки, отравили карбитом и газом озерки. А завтра дальше полезете? Ни хрена не выйдет… Теперь-то мне понятно, почему пропали лотосы — от газов, а Людмила грешит на ондатр…»

Он взял из «Казанки» канистру с запасным бензином, залез на вездеход и начал лить бензин в мотор.

«Ты что! — испуганно закричал с озера Заводной. — Убью, гад!» Двое греблись к берегу.

Козликов, не обращая на них внимания, лил бензин в кабину. Опустошил канистру, спрыгнул на землю, потом, немного отступив от машины, чиркнул по коробку щепоткой спичек и бросил на вездеход. Раздался взрыв. Козликова сшибло с ног. Он тут же вскочил, одежда на нем горела. Бросился в воду и потушил на себе пламя. Острая боль пронзила лицо и руки.

Вездеход пылал красным огнем с черным жирным дымом.

«Сичас сдохнешь, гад!» К егерю бежали двое; у одного в руках топорик, у другого — нож.

Егерь взял в носу лодки пистолет и вынул из кобуры. Щелчок затвора образумил мужчин, они поверили: весь обгоревший, егерь убьет сейчас любого, кто бы ни сунулся, — и повернули к пылающему вездеходу.

Козликов завалил в «Казанку» резиновые лодки, снял сети, полные рыбы, завел мотор и поехал домой…

Дырявым ведром Людмила вычерпала из лодки воду, кликнула удальцов и деревенских ребятишек. Дружно вытянули лодку на сушу. Людмила осмотрела лодку, обшарканную, с помятыми бортами, нашла ружейную пробоину и осторожно, как больную рану, потрогала ее рукой.

После теплого хлесткого ливня речка Амгуна пронесла куда-то последние обломки льдин в песке и мусоре, прозвенела иголками, и тальники опушились желтой вербой, опаленные черные кочки на той стороне взялись редкой щетинкой зелени. Табунки крикливых скворцов словно вихрем переносило с бугра на бугор луга. В это время — движения воды в природе — молодые супруги Рагодины прибыли на побывку из больницы в деревню. Гостили дня три — все на реке. В сумерках возвращались к отцу Гоши, бобылю. У того тесная, прокопченная табаком избенка, только и места было в ней для засиженной мухами лампочки, низко свисающей на скрученном проводе.

Старик Рагодин, весь какой-то взвинченный, острый, сидел на железной кровати, пришивал к рубахе сатиновую заплату; сидел он боком, неловко подвернув под себя ногу с протезом, на котором до колена задралась штанина, оголив потертое желтое дерево. Шил он длинной ниткой, высоко вскидывая руку, разговаривать с приезжими не собирался. Третий день он видит их и решил, что тут не до слов, и в лица больных смотреть ему тяжело.