Его догнала Степановна и, запыхавшись, спросила:

— Засудят или по многодетности простят?

— Посадят за доверчивость! — выпалил Пронькин и быстро зашагал от сконфуженной женщины.

Ивану Терентьевичу перевалило за шестьдесят, однако не разучился он по-юношески возмущаться и мечтать.

«Завтра на правлении выскажусь!.. — распалилась его седая голова. — Я скажу вот что… Миллионы лет человеки воспитывают в себе любовь и братство друг к другу. Горы стихов написали об этом поэты. И мы, товарищи колхозники, вечно стремимся к добру и взаимной доверчивости. Так? И вот перед нами возникла Людмила Милешкина — плод нашей мечты. Мы породили и воспитали Людмилу, и мы же не узнали ее — засмеялись, запоказывали на нее пальцами. Да еще кто-то из нас не побрезговал воспользоваться простотой Людмилы… Стыдно, нам, товарищи!.. Вот как выскажусь завтра…»

Проводив Пронькина, Людмила поднялась на помост посмотреть, как спят ребятишки. В конце июля выдались лунные, чистые ночи, и ситцевый полог расписали черные тени веток, на клеенку падали крупные капли росы. Людмила сидела перед спящими удальцами и всматривалась в их лица, пытаясь угадать, что им снилось, какие мысли в туманной обволоке навещали детей.

Люсямна, подложив обе ладошки под левую щеку и подтянув к животу колени, удивленно вскидывала точеные бровки — видно, чем-то восхищалась во сне. «Опять летит легкой птицей над кедровым лесом, о котором рассказывал ей отец, — подумала Людмила. — Лети, дочка, сон хороший. После полета во сне целый день бывает настроение крылатое…»

Мишутка почмокал припухшими губами и хихикнул. Каждую ночь прибегает к нему красная с белым хвостом собака и носится взапуски с мальчонкой, танцует на задних лапах, достает из студеного Кура палку. Проснувшись, Мишутка вылазил из полога и звал собаку. Поняв, что никакой собаки нет наяву, затевал от обиды рев. Характером Мишутка был вылитая мать; может, потому и взрослые особенно любили его.

У Васи сосредоточенное, хмурое выражение на лице — наверно, мастерил какую-нибудь игрушку или починял ботинок, и получалось у него не так, как хотел бы, оттого и сердился Василек. Людмила повернула сынишку со спины на бок, подула на его лоб, и лицо парнишки сделалось безмятежно спокойным.

«Еще насердишься, — с грустью подумала мать, — Настойчивым трудно жить…»

Особенно долго она смотрела на лицо Петруши. Этот спал крепко. Вдоволь набегался за день, накупался в Улике, а теперь посапывал без сновидений. Людмила пыталась и не могла представить себе, кого растила в Петруше, какого человека? Загадочный рос мальчуган. Его почти не было слышно, скажет два-три подковыристых слова и опять молчит. Упадет на бегу, расшибет коленку в кровь и лицом не дрогнет. Зато глаза у Петруши были выразительнее иного языка, не по-детски переменчивые, наблюдательные. Бывало, советуется Людмила с удальцами: пойти на рыбалку или в огороде картошку прополоть, а сама посматривает на Петрушу, что он скажет… Или нарядится в новое платье — удальцы ликуют, на все лады расхваливают обновку матери, но та их мало слушает: смотрит на Петрушу, ждет его похвалы. В ребячьих играх мальчуган редко участвовал, любил строить диковинные домики и мосты через ручей. Рыбача на речке, воткнет в берег удилище и смотрит на другую сторону, через луг, на далекий лес, а что держит в уме, не рассказывает. Все Милешкины были непохожие друг на друга характерами, а Петруша так вовсе особенный рос.

Людмила нередко выслушивала от деревенских: «Куда тебе столько их? Двоих бы хватило, а то четверо, да еще, гляди, принесешь…» Людмиле никогда не мешали дети. Наоборот, рождения каждого ребенка она ждала с нетерпением, как после долгой, нудной зимы прихода лета, как цветения сада и вскрытия реки. Чувствуя ребенка в себе, Людмила не беспокоилась, что с ним делать и как его вырастить, ей хотелось только поскорее увидеть его. Он должен родиться не похожим на братьев и сестренку, на отца и мать — ни на кого! Она всегда ждала необыкновенного ребенка. Ребенок рождался, и Людмила не могла себе представить жизни без него. Ей казалось: не дай бог, умри ее ребенок, и во всем свете настанет великое опустение, без весен и любви. С появлением каждого младенца открывалось ей в природе, в людях многое по-новому; утреннюю речку и росный луг она чувствовала как-то острей, ко всему на свете становилась еще отзывчивей. Ей казалось, что без детей не смогла бы видеть озерко с ротанами и утятами кряквы, следы зверей на снегу, и не испытывать бы Людмиле полным сердцем жизнь. Она радовалась своей судьбе и не хотела ничего лучшего, вот если бы еще Милешкин не летал по БАМу…

Нагляделась вдоволь на спящих удальцов мать, намечталась о их будущем и прилегла вздремнуть, пока еще на ветреном берегу Кура молодежь хороводит.

Часа через два проснулась бодрой, как умылась. Умела просыпаться среди ночи легко — научили дети и должность сторожа. Не татакал мотор электростанции, и смолкли молодые голоса, с веток березы на клеенку полога по-прежнему ритмично падали крупные капли росы. Было так же светло, луна вычертила на пологе замысловатые узоры.

Людмила поправила тугие волосы, надела сатиновые шаровары, шерстяную кофту и вылезла из полога. Держась за жердинку, она зачарованно смотрела на безмолвное село и жалела, что не стояли рядом с ней ребятишки. Они тоже увидели бы огромную золотую луну, необыкновенно тихую, и белые от росы березу, огороды, крыши домов… Высокие подсолнухи напоминали Людмиле остановившихся в изумлении странников.

Она спустилась с помоста по громко скрипящей лестнице, напилась в доме воды из ведра, плеснула две горсти на лицо и, поеживаясь от прохлады, пошла через свой огород к амбару.

Видит она: кто-то сидит на крыльце. Уж не грезится ли ей? Да, сидит и курит.

— Здорово были, Людмила! — По голосу женщина узнала егеря Козликова. В ногах его мешок с чем-то. — Не бойся, я тебя жду.

— Здравствуйте, если не шутите. Подходящее место нашли для курения. Подпалите склад. Семь бед — один ответ. — Людмила присела на щербатую ступеньку.

Егерь затянулся несколько раз, поплевал на окурок, бросил и растер каблуком болотного сапога с засученными голенищами.

— Какие уж тут шутки!.. — рассеянно сказал Козликов. — Браконьеров ловил. Понаставили в заливах сетей, а сами куда-то посмывались. От сетей какая польза. Меня ценят за протоколы, а сетки что… — Он пнул ногой мокрый мешок. — Да об чем я завел, Людмила! Разве для того я ждал тебя… Может, сейчас наша судьба решается, а я об чем завел! — Козликов шумно вздохнул и подсел поближе к Людмиле, достал из куртки пачку с папиросами, быстро закурив, заметил нервно, шутливо: — Вспыхнет склад — затушим вместе… Узнал я, Людмила, — с напряжением в голосе сказал Козликов, — у тебя несчастье. Растрата около двух тысяч?..

— Уже две! — усмехнулась Людмила.

— Ты, конечно, знаешь, кто ты для меня, — вовсе обезголосился от волнения Козликов. — Выходи за меня… Все до копейки выплачу. Пойду в колхоз слесарем по совместительству. Я работы не боюсь. В город уедем…

— А что делать будем с моими удальцами? — спросила Людмила, тронутая отчаянным признанием Козликова.

— Дети… Дети не помеха. — У егеря был такой несчастный вид, словно ждал он спасения от петли.

Людмиле стало жалко его.

— А Милешкина куда денем?

— Да разве это муж, который бывает дома годом да родом? Заявится разодетым фраером, позубоскалит, посмеется над колхозниками и снова исчезнет неизвестно куда…

— Он на БАМе.

— Да хоть и на БАМе, все равно Милешкин тебе не пара, он закоренелый бродяга. Детей бросил…

— Правду говорите, Козликов, непутевый Милешкин… Однако первые годы после женитьбы мы с ним душа в душу жили. Вы бы видели, Козликов, как этот баламут радовался первенцу Васильку! Ведь он каждое утро прибегал ко мне за двадцать километров в районную больницу. Днем пашет, а ночью по кочкам, по болоту — ко мне. — Людмила замолчала, не в силах говорить от слез в горле, устало улыбнулась, глядя мимо Козликова, на светлеющую промоину в небе.