Рени просчиталась. Выбрала дело не по зубам.
Что запутало ее расчеты? «Кодекс», конечно, стоил столько, что многие согласились бы убить за эти деньги, но, если Рени убили из-за него, убийца остался ни с чем. Пока все ясно. Но кого надула Рени? И почему? И почему обман привел к убийству Джона Пленти? Правда, они говорили в ночь ее смерти. И я верил Джону, убеждавшему меня, будто она знала, что попала в беду, что поддалась искушению использовать его, а потом передумала. Он даже льстил себе мыслью, что она впервые в жизни сделала доброе дело. И все-таки Джон погиб. За что? Стоило ли это «что» десяти миллионов долларов? Десять миллионов зеленых…
У Рени, несомненно, не было таких денег. «Кодекс» был слишком ценен, слишком горяч и уж конечно слишком дорог, чтобы Рени сама с ним справилась. Работа за комиссионные? Почему бы и нет? Если Томми Вонгу можно верить, практически любой процент от десяти миллионов долларов оказался бы больше, чем все, что нажила Рени до тех пор. Но кто мог настолько довериться ей?
А если так: она была почтальоном?
Мысль мне понравилась.
Рени сама не участвовала в деле. И не могла — не тот финансовый вес. Значит, она работала на кого-то другого. На кого? На Джеральда Ренквиста? Он, несомненно, был в деле. Но роль основного игрока ему тоже не по деньгам, как и его матери.
Так что оставался опять же Томми Вонг. А теперь еще оказывается, что в руках Вонга побывал перстень Теодоса — не в Багдаде, не в Париже, не на Южном полюсе, а в Сан-Франциско, и совсем недавно.
Если Мисси можно верить, Вонг решил, что перстень попал ко мне. Если он так думает, значит, считает, что я получил его от Рени прежде, чем ее убили. Но мне вместо перстня достался «Сиракузский кодекс».
Что-то не складывается. Могли мы с Дэйвом пропустить перстень в «БМВ»? Бывают ли такие чудеса? Неужели Рени Ноулс первая за полторы тысячи лет завладела одновременно и «Кодексом», и перстнем?
Для Рени такой случай оказался бы столь исключительным, что она могла увидеть в нем исторический императив, а не простую случайность. Такое могло вскружить голову кому угодно. Возможно, здесь и кроется ответ на загадку. Он объясняет, почему Рени сошла со священного пути, изменила всем, с кем была связана, и, само собой, рискнула жизнью. Обладание двумя столь бесценными древностями должно было показаться свершением, о каком и мечтать не могла маленькая девочка, промозглым осенним вечером неохотно возвращавшаяся домой на своем бескрылом Пегасе. Этот успех был сравним с восхождением Феодоры к вершине власти и, должно быть, укреплял ее в предчувствии победы.
Рени не устояла перед искушением сыграть в самоубийственную игру. Игра стоила жизни не только ей.
Интересно бы послушать, что скажет обо всем этом Томми Вонг.
Но…
Объездная дорожка по кругу, ухоженный ландшафт, здание и прилегающий участок выполнены со вкусом и щедро оплачены. Отблеск солнца с Тихого океана падал на изогнутую тропинку, обходящую дом, и с ним долетал свежий вкус прохладного морского воздуха. Чайки кружили в теплом воздушном потоке, восходящем от утеса над Китайским пляжем, высившимся прямо позади дома. Пара зябликов щебетала на колпаке трубы. Передняя дверь распахнута настежь, словно в саду расположилась компания гостей или словно нас ждали. Экстази, неловко раскинувшись, лежал поперек порога: окровавленный, мертвый, со свеженькими дырами в голове, груди и спине.
Мисси споткнулась о труп, шагнула назад, чтобы разобраться, что случилось, и обмерла.
Экстази встретил свою судьбу, спасаясь от нее бегством. Входное отверстие было на синие, у основания шеи; выходное должно было обнаружиться спереди. Я перевернул тело. Его пистолетик калибра 7.65 так и остался в рукаве куртки. Из него не стреляли. Надбровную дугу над правым глазом выбило пулей.
Я шагнул через него в молчащий дом.
На мраморной плитке прихожей лежал у подножия полукруглой тиковой лестницы креол. Одна рука застряла между опорой перил и балясиной, неестественно изогнувшись. Под ладонью слабо попискивал тамагучи. На теле креола обнаружились две лишних дыры в груди, рядом друг с другом. Пистолет 32-го калибра лежал у ноги. Достать его из кармана он успел, но выстрелить уже не пришлось.
Если бы не тонкий запашок сгоревшего кордита, это был бы прекрасный дом со множеством деревянных панелей, золоченых лепных карнизов, роскошных драпировок и восточных ковров. В одном пролете вверх по лестнице черного дерева медленно поднимались к потолку струйки дыма, вспыхивающие в луче, косо падающем из огромного северного окна. Из него, наверно, было видно Болинас.
Дверь в западной стене прихожей открывалась в красивую библиотеку. Там я нашел Томми Вонга, но тот не читал. Ему уже никогда не читать. Кто-то спустил ему всю кровь в ведерко для мусора.
Его привязали к креслу и вскрыли вены на запястье. Когда он отказался говорить, перерезали и второе. А может быть, второе перерезали после того, как он все сказал.
Трудно сказать наверняка. Кларенс Инг смог бы определить. Но Томми это было уже безразлично.
Мисси, разыгрывавшая легкий нарциссизм, смогла бы, пожалуй, вытерпеть видеозапись пластической операции, проводившейся над ее лицом. Но дыра в чужой голове? Ремарка: обморок. Я уложил бесчувственную красавицу на три стула в столовой, главная дверь которой выходила в восточный конец прихожей, напротив библиотеки. Потом закрыл переднюю дверь и вернулся к Томми Вонгу.
Кровь из первой руки сливали в пластиковое ведерко для мусора, из второй — в хрустальную чашу для пунша. Из высокого ведерка пролилось меньше, но крови в нем было значительно больше, и это позволяло предположить, что первым использовали именно его. Банное полотенце, прикрывавшее колени Вонга, пропиталось кровью. В этой детали сказывалась гротескная опрятность. Что, они хотели пытать парня, не испортив ковра?
Они усадили Вонга в высокое кресло со спинкой из лесенки перекладин, совсем как у Ренни Макинтош, только с подлокотниками, к которым привязали ладонями вверх его предплечья. Разрез на правом запястье был не глубже, чем требовалось, чтобы рассечь вены. Второй разрез, на левом, открывал кость. Рукава пиджака и рубашки разрезали вдоль, чтобы добраться до кожи. Одна рука была привязана галстуком, вторая — ремнем; то и другое позаимствовали из безупречного ансамбля Вонга — свежая бледно-желтая рубаха в тон темно-коричневому костюму, дополненному мягкими кожаными туфлями. Тело по плечам перехватывал и притягивал к спинке длинный красный пояс с золотой вышивкой, позаимствованный от старинного шелкового кимоно, расправленного на стене над камином. Вонг сидел спиной к очагу, и вся сцена была выстроена так, чтобы кому-то удобно было любоваться на его страдания, сидя напротив на софе и попивая понемногу охлажденное шардонне.
Осматривая эту сцену, я ни с того ни с сего подумал, что два зяблика, щебетавших на колпаке трубы, примостились, возможно, над этим самым камином.
На столике у диванчика рядом с винной бутылкой стоял полупустой бокал. Рядом лежал штопор, каким пользуются, чтобы вскрывать деревянные бочки. Пробка, насаженная на штопор, была влажной. Налит был только один стакан, и тот остался недопит. Запотевшая бутыль и бокал еще не высохли. Невозможно было вообразить, что преступник забыл надеть перчатки.
Широкий пояс, несомненно, пришелся кстати: он не препятствовал кровообращению и был не так широк, чтобы помешать любоваться зрелищем.
Если не считать колебаний Томми Вонга, выбиравшего между быстрой и медленной смертью, человеческим эмоциям не было места в этой сцене. Кто-то попивал вино, в то время как жизнь Вонга вытекала из тела густой струей. Яркая красная кровь в хрустальной чаше гармонировала с алым кимоно и поясом и контрастировала со спокойными тонами библиотеки.
Окружала сцену действительно впечатляющая библиотека, и я скоро высмотрел секцию, посвященную Феодоре. «Портрет на византийском фоне»; «Феодора, императрица Византии»; «Юстиниан и Феодора» и «Феодора и император». Георг Фредерик Гендель, оказывается, написал ораторию «Феодора», и здесь хранился очень старый клавир с карандашными пометками дирижера и записями разных исполнений. Непривычно было видеть библиотеку, собранную исключительно из первых изданий, но этого следовало ожидать. Подборка трудов по постхристианской Римской империи была обширна и великолепна. Здесь нашлось очень старое многотомное издание «Истории упадка и разрушения Великой Римской империи», переплетенное в пергамент, роскошный экземпляр «Библиографии книжного собрания Эдуарда Гиббона», коллекция его писем, его же «История христианства» и собрание его ранних трудов на французском. Прокопию было отведена особая секция. В ней стояли несколько томов его «Истории»; а рядом разные издания и переводы «Тайной истории», в том числе и факсимиле греческого оригинала вместе с его раболепным перечислением общественных зданий, построенных Юстинианом. Быть может, этот нетипичный и по всем отзывам скучнейший труд Прокопия и вызвал в архитекторе Вонге преклонение перед Феодорой?
