— В тебе совсем нет серьезности.

— Иногда бывает. Но ты права. Они разрываются между Сциллой долга и Харибдой любопытства. Они прокладывают курс в тумане ошибочных номеров, автоответчиков, зануд, бросающих трубку, — и черпают отвагу в анонимности.

— Ты мне все это говоришь, чтобы я сочла тебя мерзавцем.

— Нет, я говорю это, чтобы показать тебе, до какого отчаяния я дошел.

— Ах, бедный малютка, — проворковала она и поцеловала меня в лоб.

— Ты думаешь, нормальный, приспособленный, высокоморальный тип, который просто бросает трубку, слыша голос благонамеренной девушки-волонтера, ведущей опрос, не попытался бы соблазнить такую, если бы мог так же легко дотянуться до нее, как я до тебя?

— Хороший вопрос, — задумчиво протянула она. — Но ты забыл проблему гетеросексуалов.

Я удовлетворенно хмыкнул.

— Сейчас в самый раз бы включиться радио с песенкой «Чтоб нам пропасть». Но кто говорил о гетеросексуалах?

Она фыркнула:

— Никто.

Я задумчиво произнес:

— О-тис.

Она вдруг отстранилась, чтобы лучше видеть мое лицо.

— Что ты сказал?

— Пардон?

— Почему ты так сказал?

Она смотрела совершенно серьезно.

— Это по-гречески, — просто объяснил я. — Означает: «никто».

— Это мне известно, — резко отозвалась она.

Я нахмурился, не понимая, что происходит.

— Право? Смею ли я предположить, что ты читала Гомера? Или Эзру Паунда?

Теперь нахмурилась она в растерянности.

— Гомер? Не читала. Это ты из него узнал?

— Угу. То есть нет, я это вычитал у Паунда в «Кантос», но цитировал он Гомера, которого я, понятно, читал в переводе. Но ты… В смысле, я не хочу никого обижать, но…

— Ты прав, — кивнула она. — Я едва осилила грамоту.

Я отмахнулся:

— Есть грамотность и грамотность. Так где ты узнала слово «о-тис»?

— Забудь, — коротко сказала она. — Во всяком случае, «Отис» — мерзкое имя. Больше всего подошло бы девятнадцатилетнему зеленщику.

— Эй, — кисло поинтересовался я, — что ты нашла в имени?

— Очки, пожалуй. Мятые холщовые брюки с узким ремешком. Практичные военные ботинки. Имя — ярлык.

— Не забудь о нарукавниках.

— Обязательно нарукавники!

— И волосы дыбом.

— И писклявый мальчишеский голос.

— Ты любого мужчину заставишь запищать.

— Вот так комплимент девушке!

Она повторила фокус с моим носом, добавив зубки.

— Уф, — пробормотал я, старательно растирая нос, — ринофагия.

Она отпрянула в ужасе:

— Опять Гомер?

— Нет, это просто носоедство.

— Какое облегчение.

Она придвинулась обратно.

— М-м-м-м!

— Давай перейдем на латынь.

Она мечтательно проговорила.

— Ты все на свете можешь.

— Это будет такая современная латынь. В языке кало, на котором говорят цыгане и автолихачи, когда они не говорят на испано-английском, есть слово «мордисуербе», которое означает твой сочный громкий душевный поцелуй. Ономатопоэтика — не правда ли? А еще есть «мордибесо» — это твой душевный поцелуй с зубками. — Я чмокнул ее в нос.

— Ух! — Она вывернулась и потерла пострадавший носик по-кошачьи, тыльной стороной лапки.

— Ничья, — предложил я.

Она деликатно чихнула. Я попробовал еще разок «отмордибесить» ее нос, но она спрятала лицо у меня на плече и, после долгого молчания, вздохнула:

— Спасибо тебе.

— Это за что?

— Я с тобой чувствую себя как дома.

— Правда?

— Правда.

— В таком случае, — я отстранил ее на длину руки и очень серьезно осмотрел. — Ты будешь гладить мне нарукавники?

Она защипнула складку кожи у меня на третьем ребре и здорово сжала пальцы.

— Ох!

— А для этого есть латинское название?

— Есть. Щипок!

— Так-то лучше.

— Семейный щипок, — добавил я, как только она меня отпустила.

— Всегда к вашим услугам. Обрати внимание, я не опрокинула тебе на голову горшок с горячей овсянкой.

— И на том спасибо.

Я махнул рукой в сторону крыльца:

— А тебе не приходило в голову, что ты и вправду дома?

Она оглянулась на освещенный портик.

— Нет, не приходило.

Фонарь тихо раскачивался в тумане, темный холодный бриз отгонял желание вылезать из-под теплого одеяла. Так зимой в понедельник не хочется вставать и браться за работу.

— Это ведь твой дом — верно?

— О, — ответила она. — Я живу здесь… там. — Она повернулась ко мне. — Но это не мой дом. — Она снова накрыла мне губы кончиками пальцев и прошептала:

— Хватит.

В ее глазах застыл тот немного удивленный взгляд, который бывает у выпивших, но она уже совершенно протрезвела.

И вместе с отрезвлением и усталостью пришла совершенная ясность, усиленная близостью. Я мог доверять или не доверять происходящему, но поверить в него мне хотелось. Только чем? Своей дряхлостью, должно быть. Очевидным, безысходным смирением, грузовичком, квартиркой, работой. Потом я поверил бы ей своей больной спиной и долгими периодами молчания, и ночными кошмарами, и двумя-тремя слабостями, которые несколько отличают меня от тысяч других мужчин. Возможно, я мог доверить ей свою спину, пока сам лицом к лицу сражался с хищными кошмарами. Предчувствие подсказывало мне, что она останется со мной, пока ей не станет скучно. Но, уходя, не скажет правды, а придумает какое-нибудь оправдание.

«О, — может быть, скажет она, — тебе нужна женщина, которая сумеет по-настоящему о тебе позаботиться».

Мне не понравилось это предчувствие. Я хотел любить ее. Конечно, для начала у меня был только секс и шутливая перепалка. Ничего вечного, но и не такая уж мелочь. Далеко не мелочь. И кто из читающих эти слова не почувствовал бы судьбоносности момента? Опять же, до какой глупости способен дойти мужчина?

А вот присмотрись, подсказал тихий голосок, и узнаешь. И вообще, что ты собирался делать этой ночью, и на этой неделе — и в ближайший месяц и год?

— Отис, ты возьмешь меня домой?

Я знал, что она имеет в виду, и почти готов был сказать «да». Она имела в виду мою тесную квартирку. Она знала, что я знаю. Как бы ни шла жизнь за этим ценным фонарем, она готова была все выбросить за борт. Но мои инстинкты голосили вразнобой. И не потому, что я был не так глуп, чтобы ответить: «Да, я возьму тебя домой». На это у меня глупости хватило бы. Беда была в том, что я не так глуп, чтобы не понимать, что из этого выйдет. Да, конечно, я уже проходил через это. У меня бывали женщины, которых я не мог себе позволить, женщины, жившие в мире, совсем не похожем на мой, женщины, которые… Я прокрутил в голове сценарий с его непременными, в духе времени, проблемами кредитных карт и светских приемов. Конец оказался мерзким, хотя по ходу действия было много секса — секса и неизбежной близости, которая заставит меня, когда настанет мерзкий конец, отказаться увидеть его. Глупый мальчик. Адьос. Возьми отпуск на пару месяцев, отвлекись. Может, даже на полгода. Но, милая, мне нужно работать, независимо от того, занимаемся ли мы сексом, независимо от того, что я тебе наскучил, или от того, что на самом деле за последний ужин заплачено деньгами твоего мужа. Не могла бы ты вместе со мной нырнуть в эту отчаянную, но веселую нищету и жить в ней?

— Ха!

— Ты смеешься надо мной?

— Нет, просто мне представилось выражение твоего лица, если бы ты увидела дверь моего портика!

— Это предвзятое мнение, — объявила она, — и исключительно неромантичное.

Она восприняла это все очень серьезно.

— Да, я предвзято представил твою неромантичную реакцию, и она точь-в-точь напоминала реакцию женщины, наступившей в темноте босой ногой на змею.

Она не смеялась.

— Бывают вещи хуже змей.

— Тебе следовало бы прошипеть эти слова. Но ты права. И одной из таких вещей может оказаться жизнь со мной.

— А как насчет жизни со мной?

— При прочих равных, это был бы ад.

— Ад… — Ее верхняя губа задрожала.

— Я… я что-то вдруг перестал понимать…

— Я думала о том, чтобы сбежать из ада, Отис. А не в него.