Он спрыгнул со стола и, просеменив по ковру, склонился над лежащей без движения Нэрис.

– От ведь малахольная, – беззлобно проворчал домашний дух и, поплевав на передние лапы, легонько похлопал девушку по щекам. Не помогло. Брауни сердито фыркнул, размахнулся посильнее… И замер от громкого стука в дверь.

– Госпожа! – донесся из коридора возбужденно-испуганный девичий голосок. – Госпожа, это я, Кэти!.. Отворите! Там с леди Кэвендиш неладно… Она так стонет, госпожа! И вас зовет… Кажется, началось!

– Чего началось-то? – буркнул раздосадованный комок шерсти, снова занося лапу вверх. – Одна другой дурнее!

– Хватит драться… – раздался слабый голос с ковра. Нэрис открыла глаза и кое-как села. – Все лицо мне когтями расцарапал. Я что, в обморок упала?

– Нет, с устатку на пол прилегла, – сварливо отозвался брауни и ткнул лапой в сторону двери. – Подымайся. Там какая-то Кэти завывает. Про какую-то леди, у которой что-то там началось… Да куды так шарахнулась?! Чуть каблуком не придавила!

– Подожди меня здесь, – велела леди Мак-Лайон, метнувшись к двери и снимая засов. – Я сейчас… Господи, как же не вовремя!

Брауни юркнул под кровать. До него донесся голос Нэрис:

– Что ты вопишь на весь дом, Кэти? Я не глухая. Где леди Кэвендиш?

– Ульф ее в спальню отнес, госпожа. Прямо из коляски… Видать, растрясло во время прогулки-то! Ой, госпожа, она так стонет, так стонет!

– Кэти, я тебя умоляю – перестань делать из этого трагедию. У леди роды начались, а не агония смертельная. Она в своей спальне, я не расслышала?

– Да…

– Хорошо. Я пойду к ней, а ты принеси из моей комнаты саквояж с лекарствами… И вытри нос! Смотреть же не хочется. Можно подумать, ты рожать собралась, а не она!..

– Простите, госпожа…

Брауни быстро высунулся из-под кровати, ухватил за угол лежащую сверху подушку и юркнул обратно. Он уже понял, что сладких сытных сливок в ближайшее время не дождется. «Хоть поспать чуток на мягеньком… Все бока себе отбил, у гонца этого в подсумке сидючи. Эх, судьба-судьбинушка… Попал в бабье царство – одна рожает, вторая ревет, третья вообще в обмороки бухается! Ирландии она испугалась… Ну Ирландия. Ну воюют. И что с того-то?»

Лицо усопшего было прикрыто платком. Так, конечно, не полагалось, но уж слишком большой контраст был между умиротворенно сложенными на груди руками монаха и страшным выражением его лица. Брат Колум, который нашел вчера на рассвете в молельном доме тело брата Антония, до сих пор пребывает в полнейшем смятении и отказывается от пищи, беспрестанно творя молитвы Всевышнему. Да и остальные братья близки к недостойной панике… Почтенный аббат подавил тяжкий вздох, отполированные горошины четок замелькали с удвоенной скоростью. Полностью отрешиться от всего, дабы спокойно прочесть заупокойную, никак не получалось. Мешали мысли, грызла тревога за будущее общины, да и, что греха таить, мучил обыкновенный человеческий страх.

Брат Антоний был уже пятым. Пятым по счету монахом маленькой христианской общины, который отошел в мир иной всего за две недели. Едва похоронили брата Ниалла, умершего в страшных муках от заражения крови, настал черед для других… Брата Эдриана поутру нашли мертвым в его келье – безмятежного, словно всего лишь спокойно спящего, но, увы, уже холодного. Брат Антоний пережил его лишь на два дня и отдал богу душу в молельном доме, вероятно, прямо во время чтения. Он любил возносить хвалу Господу в одиночестве, поэтому, что там произошло, так никто и не узнал. Но искаженное до неузнаваемости лицо монаха, словно перед смертью он увидел нечто настолько жуткое, что сердце его не выдержало, до сих пор стояло перед глазами остальных членов общины…

Отец Бэннан, вспомнив о долге, нашел в себе силы собраться и закончить заупокойную. После чего поднялся с колен, намотал четки на запястье и покинул последнее пристанище усопшего. Завтра на рассвете его тело будет предано земле… Подумав об этом, аббат вдруг почувствовал, будто чья-то холодная рука сжала сердце. Да простит нас Господь, но… кто следующий?

Он, чуть склонив голову, посторонился, пропуская в келью ждавшего снаружи брата Лири, и медленным шагом направился вверх по выложенной камнем тропинке мимо молельного дома. Там было тихо, темно и пусто. Монахи после смерти брата Антония боялись входить сюда с заходом солнца, и аббат, обычно чуждый таких предрассудков, сейчас был с ними солидарен. «Почему?» – вот какой вопрос задавал себе святой отец, машинально перебирая пальцами правой руки верные четки. И ответа на него не находил. Да, жизнь человека в руках Всевышнего. И монахи на Скеллиге не жили вечно, умирали каждый в свой срок – кто от старости, кто от болезни. Это было закономерно и понятно… «Но чтобы пятеро крепких мужчин за две недели? – думал почтенный аббат, останавливаясь на верхней площадке Южного пика. – Такого нет даже в летописях, исключая один случай морового поветрия… Сейчас все совсем не так. В чем наша вина? И чего нам ждать дальше, Господи?»

Отец Бэннан преклонил колени пред каменным крестом, прикрыл глаза и, оставив в покое истерзанные четки, молитвенно сложил ладони. Подумал с минуту, поколебался, вспоминая святые слова, веками служившие для обращения к Нему, и все-таки выбрал другое. Древняя как мир молитва зазвучала в тиши каменных стен утеса…

– Боже, Который ведает неведомое и силен сделать явным сокрытое для человека! Ты видишь, что сердце мое неспокойно. Посему прошу Тебя по Твоей великой милости открыть загадку, лежащую передо мной! Не считая себя достойным понять неизведанное, но зная, как велика Твоя благодать, осмеливаюсь я просить о помощи в деле своем…[16]

Аббат сделал паузу, чтобы набрать в грудь побольше воздуха для изложения собственно дела. И услышал вдруг:

– Беги! И возьми с собой то, что должен сберечь!

Голос был подобен шуму камнепада, он доносился и сверху, и снизу, и со всех сторон одновременно. Он был одновременно властным и безличным. Он был… Он – был?

Святой отец замер. Потом, более ничего не услыхав, поднял голову. Лицо его посуровело, в глазах промелькнуло понимание.

– На все воля Божья! – отрывисто произнес аббат и поднялся с колен, осенив себя крестным знамением.

Этой же ночью, спешно погребя тело усопшего брата Антония в узкой могиле на маленьком кладбище против закрытой молельни, оставшиеся члены общины собрались в келье аббата. Судя по его лицу, выражавшему странную и непривычную решимость, разговор предстоял серьезный…

Вопросительное, тревожное молчание нарушил сам отец Бэннан:

– Братья! Последние события, о которых упоминать я не буду, вынудили меня сделать то, что никто и никогда со дня основания нашей общины не делал. И просить вас о том, о чем я не смею просить. Но во имя Того, кому мы служим, и ради того, что защищаем…

– Мы должны уйти отсюда, – замогильным голосом перебил его брат Колум, который до сих пор был несколько не в себе.

Сидевший рядом с ним брат Филип гневно отшатнулся в сторону:

– Опомнись! Да что ты говоришь такое?!

– Не время ссориться, братья, – одним жестом руки утихомирив негодующего Филипа, сказал аббат. – Тем более что брат Колум абсолютно прав.

Что тут поднялось… Братья повскакивали на ноги, загалдели, словно стая диких чаек, замахали руками:

– Но это невозможно!

– Разве вы забыли…

– Не спорьте с аббатом!..

– Я не понимаю… Отец Бэннан, вы…

– Тихо! – негромким, но твердым, как сам утес, голосом приказал аббат. – Я знаю, что говорю. Скеллиг не одну сотню лет служил нам пристанищем. И не одну сотню лет он охранял от чужих глаз и рук то… То, что не должно быть названо. Но теперь наш остров перестал быть той крепостью, о стены которой обломал зубы не один десяток варваров… Все мы видим, что происходит! Нас становится все меньше и меньше, и враги христианства тут ни при чем. В упрямстве своем и нежелании понять очевидное мы не расслышали того, что нам было сказано! Не поняли, что Он направляет нас, братья! Он хочет, чтобы мы ушли. И мы не должны спрашивать почему… Не должны роптать, ибо тогда зачем мы здесь? На все воля Божья, – повторил святой отец свои недавние слова, сказанные на вершине Южного пика. – А наш долг – исполнить Его волю.