– Ты просто набитый дерьмом клоун, – заявила Карлотта, и я увидел ее толстую босую ногу, колотящую по папоротнику. – Можешь ты хоть иногда быть серьезным, ты, придурок! – выкрикнула она. – О, с тобой явно что-то не так.

Затем Зигги поднялся и, глядя в нашу сторону, усмехнулся; он натянул широкие трусы себе на голову вместо кепки. Карлотта принялась хлестать его пучком сорняка, и он, кривляясь, побежал к нам.

Карлотта последовала за ним, размахивая черным кружевным лифчиком с розовым кантом, одна чашечка которого была набита дерном. Лифчик болтался на ее запястье наподобие солдатской перевязи.

– Вот идет великан-убийца! – завопил Зигги.

Большие груди Карлотты свесились на колышущийся живот, а когда ее свитер задрался, я успел разглядеть темные соски.

И тогда Ванда вырвалась из моих рук и побежала к воротам; она бежала так, словно преодолевала препятствие, словно лист, увлекаемый переменчивым порывом ветра, – через ворота, обратно в зоопарк.

– Эй! – закричал я. – Эй, Ванда!

– Оставь ее мне, Графф, – встрепенулся Зигги. – Я ее догоню. – Он бросил трусы Карлотте, а сам кинулся вдогонку за Вандой.

– Нет! – заорал я что было сил. – Зигги, я сам!

Но Карлотта придвинулась ко мне; когда я попытался встать, она забросила на меня свое бедро и придавила меня к папоротнику.

– О, не мешай ему изображать из себя клоуна. Милый мальчик, – протянула она. – У тебя есть понятия о приличиях. Ты ни капли не похож на него. – Когда я попытался сесть, она накрыла мне лицо трусами и не дала сдвинуться с места. Затем заглянула под свои потрясающие трусы и поцеловала меня нежными, персиковыми губами. – Тише, тише, – прошептала она, еще глубже вдавливая меня во влажную почву.

Мы катались в укромных, душных и пахнущих пометом зарослях папоротника; звуки зоопарка сливались воедино, и мы потерялись в длинных стеблях папоротника, а носорог сотрясал своим топотом землю.

Когда мы снова услышали птиц, их голоса звучали сипло и требовательно. Огромные рычащие кошки жаждали мяса и перемен.

– Время кормления, – опомнилась Карлотта. – А я еще не видела гиппопотама.

Я попытался идти впереди, и она последовала за мной, подталкивая меня к месту обитания гиппопотама, огромному, утопленному в земле чану в середине теплицы, огороженному перилами, чтобы дети не могли упасть в него. Поначалу, кроме темноты, в чане ничего не было видно.

– О, он в любой момент может вынырнуть, – произнесла Карлотта. Она почесалась и бросила на меня игривый взгляд. – Моя левая сиська чешется, – прошептала она. – В лифчик набились комки земли! – Она выгнулась и погладила меня, а я стоял и смотрел на волнующийся бассейн с плавающими в нем фруктами и длинной ботвой сельдерея. Неожиданно на поверхности появились пузыри.

Сначала мы увидели одни ноздри – две зияющие дыры, почти бездонные; затем появились глаза, прикрытые тяжелыми веками. Голова животного продолжала подниматься, а его огромный розовый рот открывался все шире и шире; я видел поверхность невообразимо огромной глотки; из его мокрого, пустого рта пахло как от целого балкона с гнилой геранью. Детишки бросали ему в пасть еду, которая застревала на каменном парапете бассейна; малыши кидали арахис, разные сладости и воздушную кукурузу в сахарном сиропе, они швыряли и бумажные пакеты, и купленные в зоопарке сувениры, газету какого-то пожилого господина и маленькую розовую теннисную туфлю. Когда гиппопотам решил, что с него довольно, он убрал голову с парапета и превратил бассейн во вздыбившееся море. Обдав нас брызгами, он опять погрузился в свой чан.

– Он покажется снова, – заверила меня Карлотта. – Господи, он мог бы проглотить меня целиком!

На крепкой ноге Карлотты сзади остался след папоротника – аккуратный отпечаток на смуглой, упругой икре. Я незаметно ускользнул из бассейна, оставив Карлотту ждать появления гиппопотама.

– Я просто не могу себе представить, как ты мог это сделать? – набросился на меня Зигги. – У тебя отвратительный вкус.

– Куда подевалась Ванда? – спросил я его.

– Я ее где-то потерял, Графф. Я только хотел отделаться от этой противной толстухи.

– Мы ходили смотреть на гиппопотама, – сказал я. – Через пару часов начнет темнеть.

– Это все из-за тебя, Графф. Честное слово. Я даже не мог себе представить, что ты окажешься способен на такое! Знаешь, всегда наступает момент, когда парню следует остановиться и подумать.

– Если мы двинемся сейчас, – перебил я, – мы выедем за город дотемна.

– Карлотта! – не мог успокоиться Зигги. – Вы только подумайте! С такой жирдяйкой! Не удивлюсь, если она наградила тебя какой-нибудь заразой!

– Ты просто бессовестный дурак! – разозлился я. – Напялил ее трусы на голову и кривлялся, как шут.

– Но я знал, где провести черту, Графф! О да! – И он принялся заводить мотоцикл.

– Можешь теперь этим гордиться! – сказал я. – Но если хочешь знать, все было не так уж и плохо!

– Я в этом и не сомневался, Графф! – откликнулся Зигги. – Опыт встречается куда чаще, чем красота.

Потом эта глубокомысленная строка появится перефразированной в его изречениях:

А там, у ворот зоопарка, он проигнорировал меня, надавив всем своим весом на педаль стартера.

– Ты просто доктринерствующий зануда, Зигги, – заявил я.

Но тут заработал мотор, и он погонял его туда и обратно, наклонив голову и вслушиваясь в его стрекотание. Я взлетел на сиденье позади него, и мы натянули на головы свои защитные шлемы. Затем я надел еще и пилотские очки времен Мировой войны, перекрашивая свой мир в желтый цвет – сдавливая и опустошая свой разум.

– Зигги! – позвал я, но он не услышал.

Он рванул прочь от площади у Хитзингерского зоопарка, в то время как вокруг нас рычали львы, требуя еды и свободы, и Карлотта, как я себе представлял, осталась позади, неуклюжая и восхищенная, полностью поглощенная кормлением гиппопотама.

Миновав несколько городков, мы не увидели ни одного гастхофа[4] с зажженным окном. В некоторых фермерских домах все еще горел тусклый свет, скорее всего, на чердаке, где его оставляют всегда, – сигнальный огонь, как бы предупреждающий: «Если вы собираетесь проникнуть внутрь, то в доме до сих пор не спят. У нас есть злобный пес, который вообще не думает спать».

Но города были погружены в темноту, и мы с ревом промчались сквозь них, не встретив ни единой живой души; только однажды нам попался какой-то тип, который писал в фонтан. Мы неожиданно выхватили его из темноты светом фары, оглушив шумом мотора, и он пригнулся к земле, пробормотав что-то, как если бы мы оказались выброшенной ночью мегатонной бомбой. Произошло это в городке, носящем название Крумнуссбаум; перед самым Блинденмарктом Зигги остановился. Он выключил мотор и фару, и на дороге воцарилась лесная тишина.

– Ты видел того типа, что остался позади? – спросил он меня. – А эти городишки? Должно быть, они выглядели точно такими во время светомаскировки. – И мы немного поразмышляли над этим, пока не стали различать осторожные ночные звуки и очертания предметов.

Когда Зигги снова зажег фару, деревья, казалось, отскочили от дороги; многовековые ночные сторожа стремительно попрятались в темноту вместе с хорьками и совами и привидениями из окрестностей Шарлемагна.

– Однажды, – сказал Зигги, – я нашел в лесу очень старый шлем, с наконечником и козырьком! – Его голос приглушил ночные звуки, и мы впервые услышали журчание реки.

– Она где-то впереди нас? – спросил я.

Он завел мотор, и мы медленно двинулись вперед. Сразу за Блинденмарктом мы пересекли Ибс, и Зигги взметнул мотоцикл на мост. В стороне от лучей фары вода в реке казалась совершенно черной, похожей на скомканную ветром простыню, но выхваченные светом места выглядели сухими; река была неглубокой и прозрачной, и мы видели на дне мелкие камни так ясно, как если бы они вообще не были покрыты водой.