Я мог бы найти его в любой полдень сидящим на скамейке в Ратаузском парке с маленьким пухлым пакетиком тепличной редиски на коленях и бутылкой пива в руке. Он всегда приносил свою собственную солонку; должно быть, их у него имелось множество, поскольку я не мог бы вспомнить какую-то определенную. Хотя эти солонки ничем особым не отличались, а однажды он даже выбросил одну: завернул в пустой пакет из-под редиски и бросил в парковый контейнер для мусора.

Каждый полдень и всегда на одной и той же скамейке – меньше всего щербатой из всех, в углу парка, что ближе всего к университету. Иногда при нем был блокнот, но одет он всегда был в неизменную вельветовую куртку, какую носят охотники на уток, С прорезными карманами по бокам и большим карманом с клапаном сзади. Редиска, бутылка пива, солонка и иногда записная книжка – все это в длинном, оттопыренном заднем кармане. Когда он шел, в руках у него ничего не было. Табак и трубки извлекались из боковых карманов куртки; у него было не меньше трех различных трубок.

Хотя я пришел к заключению, что он такой же студент, как и я, ни в одном из университетских зданий я ни разу его не видел. Только в Ратаузском парке, каждый полдень в весенний день. Зачастую, пока он ел, я усаживался на скамейку напротив. Со мной обычно была газета, и поверх нее очень удобно было наблюдать за проходящими мимо девушками – я мог украдкой поглядывать на их бледные после зимы колени; на крепко сбитых девушек в просвечивающих шелковых блузках. Но он на них не смотрел, он просто сидел над пакетом редиски, настороженный, как белка. Солнце отбрасывало полосы сквозь рейки скамьи на его колени.

Прошло больше недели моего, так сказать, знакомства с ним, прежде чем я подметил еще одну его привычку. Он что-то записывал на пакете с редиской, потом неизменно прятал маленькие бумажки в карманы, однако чаще писал в блокноте.

Однажды он это сделал: я видел, как он сунул в карман клочок бумаги, оторванный от пакета, и зашагал прочь от скамейки, но потом, чуть поодаль на дорожке, решил еще раз взглянуть на написанное. Вытащив бумажку, он просмотрел ее. Затем выбросил, и вот что я прочел:

Уже позже, когда я прочитал его знаменитую записную книжку – его «Стихи», как он называл это, – я сообразил, что он не выбросил эту фразу совсем, а лишь слегка изменил ее.

Но тогда, в Ратаузском парке, глядя на скомканный обрывок от пакета с редиской, я не смог распознать, что он был поэтом и создателем изречений; я лишь подумал, что он был интересным парнем, с которым стоило бы познакомиться поближе.

На Йозефгассе есть одно место – сразу за зданием парламента, – известное своим быстрым, выминающим подозрение товарооборотом подержанных мотоциклов. Открытием этого места я обязан доктору Фихту. Я только что провалил экзамен доктора Фихта, и эта неудача заставила меня изменить своей обычной полуденной прогулке в Ратаузском парке.

Пройдя сквозь несколько маленьких арок с затхлым запахом, мимо подвальных лавок с заплесневелым барахлом, я попал в секции гаражей и торгующих шинами и запчастями к автомобилям ланок, где какой-то перепачканный тип в комбинезоне, гремя, выкатывал различные запчасти на тротуар. Неожиданно для себя я приблизился к грязной витрине со шкафом, на стекле которой в самом углу было написано «Фабер» – и ничего похожего на рекламу, если не считать доносившегося из открытых дверей рокочущего шума. Черный дым, походивший на грозовые облака, и прерывистая серия неуверенных выхлопов, усиленных эхом; сквозь стекло витрины я смог разглядеть двух механиков, которые возились с моторами двух мотоциклов; на платформе у самой витрины стояли еще мотоциклы, но они выглядели сияющими и неподвижными. На цементном полу у входа были разбросаны различные детали: крышки от бензобака, куски спиц и обод колеса, крыло и трос. Двое механиков, поглощенных своим делом, склонились над мотоциклами; то разгоняя, то заглушая двигатель, они выглядели не менее серьезными и напрягающими слух, чем готовящиеся к выступлению музыканты. Я закурил у двери.

Изнутри за мной наблюдали. Это был седой мужчина с широкими, замасленными лацканами; путницы я счел наиболее тусклой частью его костюма. Большое цепное колесо стояло прислоненным к дверному косяку рядом с ним – покосившаяся зубастая луна, неимоверно замасленная, она поглотила свет и озарила меня.

– Герр Фабер собственной персоной, – произнес мужчина, ткнув большим пальцем себе в грудь. И он вывел меня из дверей обратно на улицу.

Когда мы оказались вне грохота, он внимательно осмотрел меня, улыбаясь своей тонкой, добродушной улыбкой.

– А! – воскликнул он. – Из университета?

– Волею Божьей, – ответил я, – хотя это малоперспективно.

– Попали в черную полосу, да? – посочувствовал герр Фабер. – Какой мотоцикл вы имели в виду?

– Я ничего не имел в виду, – возразил я ему.

– О, – произнес Фабер, – выбирать всегда не просто.

– Это сбивает с толку, – сказал я.

– О, мне ли не знать? – воскликнул он. – Некоторые мотоциклы словно звери под тобой – настоящие звери! Многим именно это и надо. Именно этого они ищут!

– От этого голова идет кругом, – заметил я.

– Согласен, согласен, – закивал герр Фабер. – Я понимаю, что вы имеете в виду. Вам нужно поговорить с герром Явотником. Он студент – как и вы! Он вот-вот вернется с обеда. Герр Явотник настоящий волшебник, помогающий людям сделать правильный выбор. Просто виртуоз выбора!

– Удивительно, – сказал я.

– Моя радость и подмога, – добавил он. – Вы сами увидите.

Герр Фабер наклонил в сторону свою вертлявую голову, любовно прислушиваясь к тарахтению мотоциклов внутри.

Я узнал герра Явотника по его охотничьему косному с трубками, торчащими из боковых карманов. Он походил на обыкновенного молодого человека, который вернулся после обеда с влажным и блестящим ртом.

– А! – воскликнул герр Фабер и сделал пару маленьких шажков, как если бы собирался станцевать для нас. – Герр Явотник, – начал он, – этот молодой человек затрудняется сделать выбор.

– Так, – произнес герр Явотник, – а почему нас не было в парке?

– А! А? – засуетился герр Фабер. – Так вы знаете друг друга?

– Очень хорошо, – кивнул герр Явотник. – Я бы сказал – даже очень хорошо. Я уверен, герр Фабер, выбор будет очень индивидуальным. Может, вы оставите нас?

– Да-да, – засуетился Фабер. – Очень хорошо, очень хорошо. – И он покинул нас, вернувшись к выхлопным газам в своем гараже.

– Настоящий чурбан, – обронил Явотник. – Вы ведь и в мыслях не держали ничего подобного, верно?

– Нет, – признался я. – Я тут случайно.

– Странно, что вас не было в парке.

– Я попал в черную полосу, – сообщил я ему.

– Чей экзамен? – спросил он.

– Фихта.

– Ну, Фихта… Я могу порассказать вам о нем кое-что. У него гнилые десны, между занятиями он мажет их маленькой щеточкой – пользует свои десны каким-то снадобьем из коричневой баночки. От его дыхания вянет все живое. Он сам попал в черную полосу.

– Хорошо, что вы мне это сказали, – заметил я.

– Но вы не питаете интереса к мотоциклам? – уточнил он. – У меня самого интерес только в том, чтобы оседлать одну из этих машин и скрыться из этого города. Вена не подходящее место для весны. Но, само собой, мне не осилить даже половину цены любого из них.

– И мне тоже, – сказал я.

– Вот как? – произнес он. – Как вас зовут?

– Графф, – ответил я. – Ганнес Графф.