– Держитесь от него подальше, – посоветовал нам Хозяин.

– Уж постараюсь, – сказал Зигги.

– Не то он подаст на вас в суд, – предупредил Хозяин.

– Подаст на нас в суд? – удивился я.

– Это его профессия, – сказал Хозяин.

И тип, который собирался подать на нас в суд, выкрикнул:

– Суньте ваши задницы в один пакет!

– Ну, ты, берегись! – воскликнул Зигги.

Но Хозяин успел поймать его за руку.

– Лучше вам быть поосторожней, – предостерег он его. – Не то он позволит вам ударить себя, а потом подаст в суд. Заявит, что не может дышать, потому что вы повредили ему челюсть, и что у него болит голова, когда он ест. О, приезжие попадаются ему здесь не слишком часто, но он пристает к каждому встречному.

– Я вам устрою сладкую жизнь до конца ваших дней! – выкрикнул любитель судиться. И он снова протанцевал к нам пару шагов, сжимая стакан в ладони и расплескивая пиво.

– Я вас предупреждаю, он не станет драться, – прошептал Хозяин. – Он просто подаст в суд.

– Кто бы мог подумать, – сказал я.

– Согласен, это удивительно, – произнес усталый Хозяин таким голосом, словно собирался упасть на месте и заснуть. – Он даже ухитряется выигрывать, – добавил он.

– Каким это образом? – спросил Зигги.

Мы все трое стояли и смотрели на него, переступающего с ноги на ногу, сжимающего колени и корчащегося, словно маленький ребенок, который изо всех сил сдерживается, чтобы не намочить штаны. Но в его лице не было ничего детского. Он расстегнул ширинку и вылил пиво себе в штаны.

– Он немного придурковатый, – пояснил Хозяин.

И тут этот шут гороховый снова проделал к нам пару шагов, однако потеряв присущую ему прыткость; он хлопал распахнутой ширинкой, и пиво стекало по его ногам. Он заморгал, уставившись на Зигги.

– Ты… ты… – промямлил он. – Ты… ты!..

– Он подаст на вас в суд! – воскликнул Хозяин, но на этот раз он не успел остановить руку Зигги.

Потому что Зигги уже схватил со стойки свой шлем. Прокрутив его дважды за ремешок по кругу на вытянутой руке, он метнул его в пораженного скандалиста, потом схватил этого придурка за распахнутую ширинку и дернул на себя, лишив одноногого равновесия. Тот опрокинулся назад, его колени задрались вверх, к груди.

– Он вас точно засудит, – воскликнул Хозяин. – Как пить дать засудит.

– Но вы ведь под мухой, – сказал ему Зигги. – И вы можете сказать ему, что мы ушли в другом направлении.

– Ну да, могу, – кивнул апатичный Хозяин. – Я вовсе не против, ребята.

И мы пулей выскочили на улицу, не прихватив ни одного пакета с купленной нами едой; мы покинули самого вялого Хозяина, которого я когда-либо встречал, – вместе с его гастхофом и вопящим благим матом придурком.

Уже на мотоцикле, я рассовал еду в карманы Зигги.

– Господи, Зиг! – сказал я. – Выпускаешь коз, колотишь придурковатого!

– Да, это никуда не годится, – согласился Зигги.

– О, мы с тобой стоим друг друга, – произнес я, ничего конкретного не имея в виду.

Он повернулся и пристально посмотрел на меня. Его ответ прозвучал так пронзительно, что, казалось, заставил вздрогнуть мотоцикл.

– Неужели, Графф? Ну что ж, по крайней мере, у нас есть масло для сковородки и хлеб для крошек, которыми можно приманить форель. К тому же для меня есть пиво, чтобы промочить горло! И может случиться так, что я подавлюсь рыбьей костью и предоставлю тебе возможность доживать этот день одному.

– О, чур тебя! – воскликнул я. – Не дай бог, Зиг!

И не успели мы нажать на стартер, как тоненькая девчушка подошла к нам из ниоткуда и коснулась руки Зигги своей лакричной палочкой – легко и таинственно, словно ее лакрица была волшебной палочкой Феи Добра.

Записная книжка отразила это стихами:

Должно быть, это были его худшие стихи.

От Санкт-Леонардо дорога с холма круто пошла вниз, разрезая высокие берега, и, вихляя, побежала, усыпанная гравием, туда, где Ибс стремительно вытекал из горы у Вайдхофена. Мягкий гравий оползал по краям берега, так что мы старались держаться середины дороги; переднее колесо рвалось вперед, и мы мчались, привстав на сиденьях и всем весом навалившись на подножки. Первый сад показался раньше, чем мы проехали милю от Санкт-Леонардо, – яблоневый сад, с распростертыми по обеим сторонам дороги рядами яблоневых деревьев. Молодые деревца поскрипывали на ветру, старые, пригнувшись к земле, оставались неподвижными, трава меж деревьев была скошена и собрана в копны, пахнущие преющим на солнце сеном. Яблоневые почки собирались вот-вот распуститься.

Теперь мы перестали давить на подножки, позволив нашему мотоциклу нести нас рысью; дорога здесь все же была, она падала и изгибалась, награждая нас шлепками деревьев то с одной, то с другой стороны; из канав выпрыгивали стрекочущие кузнечики, а черные дрозды стремительно падали вниз.

Затем девичья коса, казалось, едва не коснулась нас, когда девушка резко повернула голову на звук нашего мотоцикла и отскочила в сторону. Коса была толстая, золотисто-каштановая, длиной до самого пояса, а ее конец шлепал по высокому, покачивающемуся заду. Юбку раздувал скорее ветер, чем стройные бедра. Слишком мягкий гравий не позволил нам затормозить, поэтому мы лишь на мгновение увидели ее – длинные загорелые ноги и метнувшиеся вниз, к коленям, пальцы, когда она попыталась подобрать под себя юбку, спасая ее. Затем я оглянулся через плечо, но она уже отвернула лицо в сторону, тряхнув своей роскошной косой; подхваченная ветром коса змеей взметнулась на солнце. Я едва не дотянулся до нее, но ветер уронил косу на плечо девушки, и она крепко прижала ее к щеке; и это все, что я успел разглядеть, не считая свисавшего с руки узелка. Она одернула коричневый кожаный жакет – так же резко, как и косу. Затем скрылась от нас за крутым поворотом.

– Ты разглядел ее лицо, Зиг?

– Ты ведь тоже не смотрел на лицо?

– Когда я обернулся, то посмотрел. Но она спрятала его от меня.

– А-а, – протянул Зигги. – Она его стесняется. Это плохой знак, Графф.

Но я продолжал выглядывать ее на дороге, как если бы девушки с такими роскошными, золотистыми косами встречались не менее часто, чем почки на яблонях или кузнечики.

Под яблоневыми деревьями лежал валежник и обрезанные ветви, не замеченные сборщиками хвороста. Низкие сучья покрыты цветами и почками; пчелиные ульи составлены на тару для сбора яблок – выкрашенные в белый цвет, они высоко установлены, чтобы трактора и повозки не опрокинули их и не рассеяли пчелиный рой. Сейчас в садах для пчел наступила самая горячая пора; покинувшие ульи пчелы открывали яблоневые почки, перелетая от цветка к цветку, – о, друг цветка и опыления, оплодотворяющая пчела!

– Разве оплодотворение не великое дело? – спросил меня Зигги.

А валежник легко было превратить в костер – и быстро получить горячие угли; мы сбрызнули угли водой, чтобы загасить пламя, затем пристроили сковороду на раскаленные камни и положили на нее наш кусок масла. Зигги накрошил хлебной корки, и мы дразнили глупую форель до тех пор, пока она не набрасывалась на приманку.

Узкий проток форелевой речушки пересекал дорогу и сады, спускаясь вниз к горе – туда, где после нашего ленча нам предстояло увидеть Вайдхофен.