– Ну хорошо, Графф, есть тут один особо недурной мотоцикл, если вы мечтаете о загородных прогулках.

– Ну, не знаю, – протянул я, – я не могу заплатить больше половины, как уже сказал, и мне кажется, что вы связаны работой.

– Я никогда и ничем не связан, – возразил он.

– Но возможно, тогда вы связаны привычкой, – подмигнул я ему.

– Знаете, привычки существуют не для того, чтобы над ними насмехались. – И Явотник, привстав на каблуках на минуту, извлек из куртки свою трубку и захрустел по ней зубами. – Я весь к вашим услугам, – сказал он. – Меня зовут Зигги. Зигфрид Явотник.

И хотя в тот момент он не обмолвился об этом ни словом, позже он дописал эту идею в свой блокнот, под исправленной строкой, касающейся привычки и фанатизма, – это новое изречение, также перефразированное.

Но в то послеполуденное время, стоя на тротуаре, он был, вероятно, без своего блокнота и клочков бумаги от пакета с редиской, к тому же он явно ощущал подстегивание герра Фабера, который с нескрываемым беспокойством подглядывал за нами из дверного проема: его голова высовывалась, словно змеиный язык, из задымленного гаража.

– Пойдемте со мной, Графф, – позвал меня Зигги. – Я посажу вас на настоящего зверя.

После чего мы прошли по скользкому полу гаража к двери в задней стене, двери с мишенью для игры в дартс (и дверь и мишень висели косо). Мишень для дартса выглядела безбожно измочаленной, яблочко было неразличимым на фоне сплошь истыканной пробки – как если бы вместо дротиков на него набрасывались с гаечными ключами сбрендившие механики с искаженными от ярости ртами.

Мы вышли на маленькую улицу за гаражом.

– О, герр Явотник! – воскликнул Фабер. – Вы и вправду так считаете?

– Абсолютно, – ответил Зигфрид Явотник.

Машина, покрытая промасленным черным брезентом, стояла прислоненной к стенке гаража. Заднее крыло было толщиной с мой палец – тяжелый кусок хрома, серый по ободу, там, где на нем остался след от подкрылка, – оно образовывало с протектором идеально выверенный союз. Зигги сдернул брезент.

Это был старый, безжалостно изъезженный мотоцикл, потерявший свои благородные очертания и залатанный местами; между его частями имелись зазоры и провалы там, где, возможно, какой-то сумасброд пытался приладить ящик с инструментом, и небольшой открытый треугольник между мотором и бензобаком – бак, блестящий как черная слеза, походил на слишком маленькую голову, прилаженную на громоздкое тело. Он был красив той самой красотой, какой иногда бывает красиво старое ружье, – поскольку явно безобразные детали выставлялись в самых приметных местах. Он был тяжел и, казалось, втянул в себя живот, словно тощий гончий пес в высокой траве.

– Этот парень просто виртуоз! – воскликнул герр Фабер. – Радость и поддержка!

– Он английский, – сообщил мне Зигги. – «Ройял Энфилд»… Несколько лет тому назад, когда его починили, он выглядел на все сто. Семьсот кубических сантиметров. Новые шины и цепи. И восстановленное сцепление. Оно теперь как новое.

– Этот парень полюбил этого старичка! – заявил герр Фабер. – Он корпел над ним все свое свободное время. Он теперь как новенький!

– Он и есть новый, – прошептал Зигги. – Я выписал из Лондона новое сцепление и шестерню, а также новые поршни и обода, а этот простофиля решил, будто все это предназначалось для других мотоциклов. Старый ворюга даже не подозревает, чего он по-настоящему стоит.

– Сядьте на него! – предложил герр Фабер. – О, только сядьте и почувствуйте под собой зверя!

– Напополам, – прошептал Зигги. – Вы платите все сейчас, а я возвращаю вам половину из своего заработка.

– Заведите мне его, – попросил я.

– О, прекрасно, – засуетился Фабер. – Герр Явотник, возможно, машина не совсем готова для того, чтобы завестись прямо сейчас, а? Может, сначала требуется заправить ее?

– О нет, – возразил Зигги. – Он должен завестись сразу же! – И он, подойдя ко мне сбоку, качнул ногой стартер; последовало слабое тарахтение – тиканье карбюратора при прогоне топлива туда и обратно.

Затем он приподнялся, надавив всем своим весом на педаль стартера. Мотор втянул в себя горючее и захлебнулся, педаль приняла прежнее положение; но Зигги нажал на нее еще и еще и на этот раз запустил двигатель – он разразился не привычным мотоциклетным тарахтением «тыр-тыр», а более низким и ровным «быр-быр», зычным и раскатистым, как у трактора.

– Вы слышали? – воскликнул герр Фабер, который неожиданно стал прислушиваться сам: его голова слегка склонилась в сторону, рука накрыла рот, как если бы он ожидал услышать, что клапан сечет, но не услышал; ожидал уловить неисправность, но не уловил – по крайней мере, не совсем. Голова его наклонилась еще сильнее. – Ну просто виртуоз, – произнес Фабер так, как если бы сам уверовал в сказанное.

Контора герра Фабера находилась на втором этаже гаража, который выглядел так, как если бы второго этажа у него могло вовсе не быть.

– Отхожее место, – пробурчал Зигги, чья манера поведения заставляла герра Фабера нервничать.

– Вы договорились о цене на него? – спросил герр Фабер.

– О да, договорились, – заверил его Зигги. – Двести десять шиллингов, герр Фабер.

– О, это очень хорошая цена, – откликнулся Фабер упавшим голосом.

Я заплатил.

– Могу я еще раз побеспокоить вас, герр Фабер? – обратился к нему Зигги.

– Да? – простонал Фабер.

– Не могли бы вы сегодня выплатить мне мою зарплату?

– О, герр Явотник! – воскликнул Фабер.

– О, герр Фабер, – откликнулся Зигги. – Могли бы вы это сделать, а?

– Да вы просто интриган по части стариковских денег, – заявил Фабер.

– Я тут заготовил кое-какие редкие запчасти для вас, – сказал Зигги.

– Ты настоящий молодой интриган и пройдоха, – пробормотал Фабер.

– Вы только гляньте, Графф! – воскликнул Зигги. – О, герр Фабер, я начинаю верить, что в глубине вашего доброго сердца скрывается алчный зверь.

– Разбойники! – закричал repp Фабер. – Куда ни повернись, одни воры и разбойники!

– Если вам не трудно, выплатите мне мое жалованье, – повторил Зигги. – Если вы это сделаете, то я покину вас вместе с Граффом. Нам предстоит свершить немало славных дел.

– А! – воскликнул Фабер. – Этот мотоцикл не нуждается в мойке!

Итак, мы сидели в кафе «Вольксгартен» и смотрели через каменный сад на деревья, на пруды с красной и зеленой водой из-за отражавшегося в них зеленого и красного света развешанных по террасе фонарей. Все девушки высыпали наружу; их голоса неожиданно и волнующе долетали до нас сквозь деревья; словно птиц, девушек всегда можно определить по производимому ими шуму – стуку каблучков, самоуверенным голосам, когда они обращаются друг к другу.

– Ну вот, Графф, – произнес Зигги, – перед нами цветение ночи.

– Верно, – согласился я, – первой, наполненной запахами весенней ночи с влажным, редким по теплу воздухом и девушками с обнаженными руками.

– Мы совершим еще ту поездку! – заявил Зигги. – Я обдумывал ее долгое время, Графф, и я знаю, как ее не испортить. Никаких планов, Графф, – это во-первых. Никаких карт, дат прибытия в какой-либо пункт или дат возвращения. Просто думай о приятных вещах! Думай о горах или берегах. Думай о богатых вдовушках и фермерских девчонках! А затем направляйся туда, где, как подсказывает тебе чутье, они должны быть. И так же выбирай дороги – выбирай их, невзирая на виражи и холмы. И во-вторых, выбирай такие дороги, которые понравились бы зверю. Как тебе нравится мотоцикл, Графф? – спросил он.

– Очень даже нравится, – ответил я, хотя он провез меня не больше чем пару кварталов, от Фабера вокруг Шмерлингплац и до «Вольксгартена». Мотоцикл был отличный, громкий, пульсирующий под тобой – срывающийся с места, словно большая настороженная кошка; даже когда он бездействовал, неприветливые прохожие не могли оторвать от него глаз.