В 1928 году, когда Майкл отравился путешествовать, английские художники знали свое место: выше грубых американцев, но гораздо ниже французов. Вотчиной модернизма считалась Европа, хотя слабые лучи его остекленевшего ума пересекали Английский канал и проникали в Лондон. Майкл считал себя одним из озаренных и под ледяным взглядом французского модернизма чувствовал себя как дома, эдаким светлячком, возомнившим себя родственником луны.

В Мазаме Майкл понял свою ошибку: в живописи нет места вычурности, живопись — это наблюдение и воссоздание увиденного в краске. Однако подобия робки и неуклюжи, а картина не в состоянии передать рождение и смерть мимолетного момента. Больно видеть, как по бугорку травы скользит тень, как зевает кот, из крана падает капля, — видеть и знать, что сохранить для будущего не удастся. Майкл старается, понимает, что стараний недостаточно, только долг художника — собирать осколки времени.

Потом Артур Ландау преподал ему другой урок. Майкл трус, он рисует, только чтобы спастись. Он пытается сохранить собственную жизнь, и поэтому годы, проведенные на Дандженессе, когда Майкл писать не мог, очень напоминали смерть. Если бы не Элизабет, он бы утопился.

Она спасла его, но заставила страдать. Тысяча мгновений Элизабет утеряны. Вот Элизабет идет по гальке с корзиной в руках. Вот тянется к веревке и вешает его рубашку, прищепкой цепляя ее к самому небу, — пятки у нее пыльные, а руки темны от загара. Поднимается ветер, и рубашка раздувает зеленые и желтые тени на синеве. Элизабет за столом чистит апельсин на серой столешнице, и в глазах у Элизабет солнце.

Жизнь тускнеет, словно хвост кометы, от Элизабет не остается ни следа. И никаких доказательств существования Майкла.

Он возвращается в Лондон и живет в студии на Фицрой-стрит. Он заново учится рисовать, ищет утешение на зеленых улицах, на рынках, в парках, среди прохожих и детей, играющих на тротуаре. Прежнего владения кистью не вернешь, но Майкл находит покупателей и на нынешние работы — обычных людей, которым нужна картина для гостиной или кабинета. «Мы не понимаем современное искусство, — твердят покупатели. — А сегодня повсюду сплошь заумь и эмоции. Вот вы хороший художник!» — добавляют они, как будто Майкл — хороший человек.

Жарким летним утром Майкл вышел из студии и отправился на угол Уоррен-стрит, на почту. Письма на его имя приходили редко, хотя время от времени писала мать — то открытку ко дню рождения пришлет, то маленький подарок на Рождество. Верин почерк становился неразборчивым, совсем как у бабушки Лидии. Вера никогда не спрашивала, почему пять лет назад он сбежал с Дандженесса и бросил ее во второй раз.

На почте Майкл расписался за корреспонденцию — в основном извещения о денежных переводах от галерей, которым он продавал свои работы. В Лондоне его картины считались диковинкой, да и он сам тоже. Он не желал примыкать ни к одному из воинствующих течений, а потому стал желанным гостем в любом стане творческих революционеров — модернистов, реалистов, абстракционистов, сюрреалистов. Его принимали с теплотой и снисходительностью, как чудаковатого кузена, который приятен в общении, но отказывается вникать в суть семейной распри.

Беззаботные посиделки вроде тех, что Франки устраивала в Риджентс-парке, сменились вечеринками нового тина. Чаще всего теперь пили пиво, от еды воздерживались, главными демонами считали фашизм и бедность, а Граалем — Вечную Истину.

«Искусство — представление об идеальном порядке», — заявляли одни, а другие настаивали, что искусство должно быть стихийным. Искусство обязано высмеивать суету буржуазии, но добиваться общественного единства. Искусство вне времени. Искусство — здесь и сейчас. Искусство — мазня безумца, сырая котлета, тигр в очках, водолазный костюм с маской из роз.

В одном издании написали: «Левые, правые, красные, черные (и белые тоже, ибо у дураков, которые принципиально ни в чем не участвуют, своя линия фронта). Хэмпстед, Блумсбери, сюрреалист, абстракционист, социальный реалист, Испания, Германия, ад, рай…» Если смешать все цвета, получается грязь.

Майкл разобрал стопку почты и, укрывшись от жары на станции метро «Уоррен-стрит», вскрыл письма. Один конверт с немецкими марками переслали из Хайта, где жила его мать.

Майкл зашел в кафе и за столиком прочел письмо Карен Ландау.

«Если порвешь его, значит, я этого заслуживаю…» Жаль, Карен решила, что Майкл злится, хотя злиться следовало ей. Его ненависть к Артуру Ландау испарилась, остался лишь стыд за то, как он с ней обошелся во время их последней встречи.

Письмо пришло полтора месяца назад, и не забери Майкл корреспонденцию сегодня, запросто пропустил бы ее приезд. Он вернулся на почту и позвонил в «Метрополь». Дежурный администратор сообщил, что миссис Карен Ландау приедет в Фолкстон на следующей неделе.

Когда Майкл позвонил самой Карен, телефонистка на коммутаторе далеко не с первого раза его соединила. Карен говорила устало и раздраженно, да еще связь была ужасная. Быстро и сухо Карен объявила, что приедет в Лондон и они встретятся в чайной отеля «Чаринг-Кросс». Много времени она не отнимет.

Майкл приехал пораньше и, дожидаясь назначенного часа, гулял по набережной Виктории. Чуть мимо Карен не прошел.

— Привет, Майкл! Это я.

Если бы Карен не заговорила, он мог ее не узнать, хотя заметил бы наверняка. На любой другой женщине унылый зеленый жакет из плотной ткани с колючим ворсом казался бы уродливым, а Карен превращал в эдакую скромницу-крестьянку, которая не осознает своей красоты. Прежней живости и огня Майкл не нашел. Карен потяжелела, лицо округлилось, а волосы она теперь собирала в замысловатый низкий пучок. Черты как будто окаменели. Карен стояла под истерзанными ветром деревьями, смотрела на покрытую рябью Темзу и казалась замершей куклой.

— Прекрасно выглядишь, — произнес Майкл, но получилось неубедительно.

— Угу, как учительница, — улыбнулась Карен и на миг превратилась в себя прежнюю, словно всех этих лет разлуки и не бывало.

Майкл потянулся было за поцелуем, но испугался ее неподвижности. Никогда раньше он не видел в Карен такого безразличия, такого откровенного равнодушия.

— Стоять холодно. Может, прогуляемся? — предложила она. Они добрели до лестницы, убегавшей к зеленоватой бетонной площадке чуть выше воды. — Давай спустимся, не хочу стоять на ветру.

На ступеньках Карен поскользнулась и судорожно схватила Майкла за руку. Он придерживал ее, пока она не выпрямилась. Тотчас вспомнился парижский поезд. Карен отстранилась, не глядя ему в глаза, и принялась суетливо отряхивать жакет словно от следов его прикосновения. Судя по всему, то путешествие она и не вспомнила.

Они молча стояли и смотрели на реку. К площадке подплыл лебедь, явно рассчитывая, что его покормят.

Карен вытащила из сумочки фотографию очаровательной темноглазой малышки со светлыми кудрями.

— Это Антье Эва. — Карен быстро спрятала фотографию.

Уже потом, после ее ухода. Майкл так и не вспомнил, какими именно словами Карен объяснила, что эта девочка — его дочь. Зато он помнил, как смотрел на воду, покрытую жирной пленкой, и на белого лебедя, чьи перья отливали голубизной, будто в них запуталась луна. Мир перевернулся. Новость Майкл воспринял не разумом, а органами чувств, словно изменилось освещение или температура. Он помнил свое изумление: надо же, эта кроха — часть его!

— Антье нельзя оставаться в Германии, — сказала Карен. — Сам понимаешь почему. Она… — Карен запнулась. — Она в опасности.

— Если она моя дочь, я бы хотел ее увидеть.

Резкий смешок Карен напоминал лай гиены.