Пикси Фейрхевен явно считала, что они с Элизабет обе совершенно не разбираются в искусстве. Нелестное предположение, но ведь Элизабет впрямь не знала, кто или что такое Лефевр, да еще от коктейля разморило.

— Откуда вы знаете Майкла? — полюбопытствовала Оливия.

В гостиной тотчас воцарилась звенящая тишина.

— Я дружу с его младшей сестрой Рейчел. В августе собираюсь к ней в Кент и надеюсь встретить там Майкла. — Элизабет не лгала: Майкла в Кенте не будет, но надеяться-то можно. Она украдкой взглянула на миссис Брайон — та закрыла глаза.

— Фрэнки совсем разуверилась, а вот я думаю, что Майкл к нам вернется, — заявила Оливия.

— У него дела, — парировала миссис Брайон.

— Его письма всегда такие непонятные! — воскликнула Элизабет куда эмоциональнее, чем хотела. Она собиралась спросить, где сейчас Майкл, но теперь уже не спросишь. — Майкл пишет, что часто думает обо мне. Надеюсь, он серьезно?

— Конечно, серьезно. — мягко и искренне ответила миссис Брайон.

Оливия протянула Элизабет чашку чая и кусок пирога.

— Коктейль у вас не крепкий, но, может, и пирог попробуете?

«Неужели они считают меня наивной глупышкой, не знающей, как действует алкоголь?» — с досадой подумала Элизабет.

Пикси Фейрхевен так и не ушла домой, и они с Ингрид Шрёдер курили цветные сигареты в мундштуках. Миссис Гибб еще не дорисовала Франческу Брайон, и Пикси с Ингрид сказали, что подождут. Угостить сигаретой Элизабет никто не подумал.

— Мисс Оливер — медсестра, — сообщила хозяйка дома. — Чудесно, правда? Выхаживает заразных детишек.

— Вот это смелость! — похвалила Вениша Гибб. — Чтобы бороться с чужой болью, нужно благородство и великодушие.

— И зрелая самоотверженность, — добавила Ингрид Шрёдер.

— Я так вами восхищаюсь! — воскликнула Пикси Фейрхевен. — Медсестры — самые настоящие ангелы. Честное слово, я считаю вас святыми!

Возникла пауза, и Элизабет поняла, что теперь ее черед говорить.

— Можно мне сигарету? — Перед глазами поплыло. — Я больше не медсестра. Меня уволили. Мой любовник, хирург, оказался женат. Он водил меня за нос, и я назвала его грязным лгуном.

Элизабет говорила без запинки, слова лились сами собой. Как приятно, когда все тебя слушают!

— Случилось это во время консилиума. Там были два доктора, главная медсестра и другие медсестры. Он попросил главную медсестру передать мне, чтобы вышла из кабинета, а я напомнила, что прекрасно слышу и владею английским. Поняла же я, когда он объяснял, как делать фелляцию? Прекрасно поняла!

Элизабет слышала свой голос будто со стороны. Каждое слово звучало четко и пронзительно, как звон колокольчика.

— Старшая медсестра сказала, что не желает меня видеть. Дело было две недели назад, и с тех пор в больнице я не появлялась.

В наступившей тишине неприятно скрипел карандаш Тоби Шрёдера.

Пикси Фейрхевен застыла с сигаретой в одной руке и куском пирога в другой.

— Итальянский — самый музыкальный язык на свете, — изрекла она. — Сплю и вижу Амальфи!

После Амстердама Майкл пересек Францию и Италию; заработав на билет, пароходом перебрался с Сицилии в Испанию и раскаленными горными дорогами двинулся на запад, к Мадриду. В музее Прадо полотна Гойи и Веласкеса ослепили его красотой, Пикассо оказался мрачнее, чем представлялось Майклу прежде, а Дали — хитрее и высокомернее.

Из Мадрида Майкл снова отправился на север, через Пиренеи в Лангедок, где прожил несколько месяцев на чердаке над булочной. Деревушка Мазаме, где он жил, притаилась на горном склоне над рекой Тарн.

В Мазаме Майкл завел себе любовницу, молодую вдову Дельфин, к которой искренне привязался. На родной Нит-стрит он не был уже больше года.

Майкл нарисовал центральную площадь Мазаме и увидел — или почти увидел — на собственной картине такое, от чего проснулась тоска по дому. Летом 1929 года он решил вернуться в Англию.

Дельфин проводила его на поезд до Нарбонны, и они попрощались без сожалений.

— Мы были счастливы, — проговорила Дельфин. — Из тебя выйдет хороший муж, Мишель. Твоя избранница будет довольна.

Последний поцелуй вышел нежным, но целомудренным, а потом Дельфин зашагала обратно в Мазаме. Пыльная дорога вилась вверх по крутому склону. Дельфин низко наклонила голову. Она не обернулась. Ни разу.

На вокзале Нарбонны Майкл купил билет до Парижа. По пути к Парижу скалы и ущелья постепенно сменялись лесистыми холмами и пастбищами, а южные цвета размывались.

На багажной полке лежало охотничье ружье, подаренное мадам Боманье, а в рюкзаке — написанная в Мазаме картина, благодаря которой Майкл понял, что пора возвращаться домой.

Серебряный медальон он спрятал в карман пиджака и ежесекундно теребил, переворачивал, поглаживал выгравированную букву Э.

Майкл смотрел в окно на французские пейзажи и вспоминал снежный вечер почти двухгодичной давности. Элизабет идет рядом, ее длинная юбка колышется, а правое плечо едва не задевает его. Она прижимает к груди учебник, завернутый в плотную бумагу. Медные волосы пылают на фоне серой накидки. Щеки, нос и губы Элизабет едва видны, но воспоминание застыло — она не поднимает голову, и Майкл не может посмотреть ей в лицо.

В Лондон он приедет примерно через неделю — вроде бы скоро, но Майклу не терпится.

По утрам, пока солнце не поднимется в самую высь, в Мазаме всегда холодно. Платаны на площади не шевелятся, туман окутывает ветви и смазывает контуры черепичных крыш. Гранитные скалы за деревней исчезают из виду, а когда с высоких утесов доносится приглушенное блеянье и звон колокольчиков, кажется, что козы парят в тумане.

В этот час старики, которые день-деньской играют в лото и спорят, еще спят, лишь коренастая, одетая в траур мадам Боманье подметает свое крыльцо. Потом она поставит у двери стул и, усевшись, станет чистить овощи, вязать или ощипывать птицу. Колени разведены, ноги в первой позиции — внушительный бюст и вязание помещаются на коленях с трудом.

Майкл смахнул рукавом мелкий сор и листья, и Дельфин поставила на стол поднос с кофе, хлебом, маслом из козьего молока и вишневым вареньем. Поежилась.

—  Il fait froid се matin, Michel, nest ce pas? [9]

Она наклонилась и поцеловала Майкла в макушку.

У фонтана дочери Дельфин в коричневых школьных пальто и беретах ждали автобуса на Каркассон. Девочки играли в классики, поднимая клубы пыли. « Un, deux, trois…» [10]Ранцы так и подскакивали на спине.

— Мама, смотри! — кричала Эжени.

— На меня, на меня тоже! — перебивала сестру Огюстин.

Дельфин зажала поднос локтем и взглянула на них.

Четыре года назад муж Дельфин упал в овраг на охоте — перелом руки и ребра, да еще трещина черепа. Он вроде бы поправился, но доктор из Нарбонны сказал Дельфин, что у ее мужа ушиб мозга. Мол, этим и объясняются сильные головные боли, вспышки гнева и меланхолия.

Впоследствии у мужа Дельфин нарушилась речь и координация. Характер и память ухудшались с каждым днем. Порой он не узнавал ни жену, ни дочерей, и сердце Дельфин разрывалось от жалости и тоски по мужчине, которым он когда-то был. Он пытался выбить боль из себя и умер с серым от синяков лицом.

Безутешное горе прошло, но еще раз выходить замуж Дельфин не желала. Она уже привыкла к невесомости одиночества. У нее остались дочери, а жители Мазаме опекали ее, как родную. Впрочем, ей не хватало мужского запаха, спокойных разговоров и крепкого сна без сновидений, который приносит секс.

После обеда, когда дочери были в школе, она порой приглашала Майкла к себе.

— Это наше утешение, — говорила она. Мы оба потеряны, оба отрезаны от любимых. Мы с тобой одинаковые.

— Дельфин, разве я потерян? А если я влюблен в тебя?

— В другой жизни — может быть, но я вижу по глазам, Мишель. Вижу и чувствую. Где-тодалеко живет женщина или девушка, которую ты очень стараешься, но не можешь забыть.