Литмир - Электронная Библиотека
A
A

10

Карен, как всегда, опаздывала, поэтому Элизабет заказала чай и две порции ветчины с картошкой. Только бы не пришлось есть все одной!

В ресторане было людно — в одиночестве обедали несколько мужчин, но большинство столиков занимали женщины. Потоки бледного солнечного света выхватывали в полумраке цветовые пятна — светло-зеленую чашку, алый шелковый шарф, синий корсаж.

Элизабет устала, устала так, что, казалось, сил не хватит даже на еду. Убаюканная звоном приборов и мерным гулом голосов, она боролась с желанием закрыть глаза. Завтра выходной. После ланча она поедет домой, выспится и подумает, что делать дальше.

Неожиданно над самым ухом раздался голос Карен:

— Привет! Угостишь меня, ладно? А то я на мели. Не знаю, как до получки дотяну! — Карен наклонилась, тряхнула прокуренными волосами и чмокнула сестру в щеку.

— У тебя усталый вид.

— На себя посмотри! Хотя бы эту вашу ужасную шапочку сними. Ну, ты первая. Выкладывай, что стряслось? Небось снова твой доктор?

— Он не просто доктор, а хирург. Ничего не стряслось, а вот ты точно однажды в больницу загремишь.

Карен сняла пальто, и, как всегда, половина присутствующих тотчас забыла о еде.

— Вот, в «Селфриджес» вчера купила, — объявила она, поправляя платье. — И перчатки тоже. Видишь, по цвету подходят. Оттенок называется «Эгейская ночь», а мех натуральный, только не помню чей. Ну, что скажешь?

— Скажу, что если не побережешься, то никакой мех не поможет.

Глаза Карен казались больше и темнее, из-под слоев пудры и румян проглядывала землистая кожа. Элизабет недаром читала учебники и порой жалела, что теперь видит, как на сестре сказывается ревматическая лихорадка девятилетней давности.

— Что ты заказала? Я от голода умираю, — сказала Карен.

— Ветчину. У тебя же сердце больное, под глазами круги. Пожалуйста, Карен, тебе нужно беречься.

— Ладно, ладно, обещаю! Сестричка моя медицинская, я так рада тебя видеть! Хочу столько всего рассказать, жаль, у тебя времени мало… — Карен села за стол. — Я кое-кого встретила. — Отодвинув салфетку и приборы, она наклонилась к сестре: — По-моему, он — тот самый. Хорош, чудо как хорош, хотя почти не говорит по-английски. Я едва не умерла, когда выдавала ему ключи. Его зовут Артур Ландау, он приехал в Лондон на две недели с отцом, у которого здесь какие-то дела. Артур твердит, что по сравнению с Мюнхеном в Лондоне скукота, а я говорю, мол, увидишь наш «Локано» в Стрэтеме, сразу по-другому запоешь. В общем, сегодня мы идем танцевать.

— Откуда ты знаешь, что Артур «чудо как хорош», если вы почти не разговаривали?

— Элизабет, если бы ты его видела, вопросов бы не задавала.

— А с бедным Стэнли как?

— Ну, Стэн не будет возражать. Он знает, что у нас с ним не серьезно.

Принесли ветчину с картошкой. Карен уплетала за обе щеки и трещала о немце Артуре Ландау, а Элизабет гоняла еду по тарелке и слушала, стараясь не думать о подкатившей тошноте.

— Теперь твоя очередь, — объявила Карен. — Доктор сделал предложение, которое ты сперва отвергла, а после передумала, потому что у него, хм, умелые руки?

Несмотря на слабость, Элизабет захихикала, но живот скрутило так, что на глазах выступили слезы.

— Карен, он хирург, а не просто доктор. Еще он женат, о чем забыл рассказать мне сразу.

Карен хихикала за компанию с сестрой, но тут осеклась. Она протянула руку и сжала ладонь Элизабет, уронив вазу с тюльпаном. Вода потекла в тарелки, а солонка и вилка слетели на пол.

— Ненавижу его! — воскликнула Карен. — Он дурак.

— Не-ет, это я дура…

Элизабет поняла, что плачет. Подошла официантка и спросила, не нужно ли чего еще и все ли в порядке с едой, которая осталась почти нетронутой. Если что-то не так, следует доложить шеф-повару, мадам желает подать жалобу? Элизабет глотала слезы и не могла вымолвить ни слова.

— Уйдите! — велела Карен, и официантку как ветром сдуло.

Сестры сидели, держась за руки, над утопшим ланчем, и Элизабет тихо плакала, сама не зная почему. Боль, которая ее терзала, была куда сильнее, чем от крохотной ранки, которую нанес хирург. Его она не любила и по-настоящему никогда не верила, что полюбит. Так почему слезы текут, словно он тот единственный?

Немного погодя Карен попросила счет и достала кошелек из сумки сестры. Она проводила Элизабет на вокзал, и по пути ту стошнило в канаву.

— Все еще хуже, чем ты мне сказала? — опасливо спросила Карен.

— Нет, просто по городу гуляет инфекция. Надеюсь, ты не заразишься.

— Мне пора на службу, иначе бы я с тобой поехала. Завтра утром первым делом загляну к тебе и мы поговорим.

— Карен, тебе нужно выспаться. Ты же до полуночи протанцуешь!

— На, возьми. — Карен протянула сестре новые перчатки. — Двинешь хирургу кулаком, если снова докучать начнет!

Они обнялись. «Карен такая худенькая!» — с тревогой думала Элизабет, зарывшись лицом в ее несвежие, пропахшие табачным дымом волосы.

— Скажи Артуру Ландау, чтобы хорошенько за тобой следил.

Элизабет прислоняется к окну, и голова стучит о стекло в такт покачиванию вагона. Она закрывает глаза — слезы текут по щекам и падают с подбородка. Вагон пуст, значит, можно плакать.

Домой совсем не хочется — вот бы поезд не останавливался! Когда она войдет в кэтфордский дом, постарается не шуметь, чтобы он ее не заметил. Дом теперь как мертвый, и они в нем по-настоящему не живут, а только вид делают.

Мама еще на работе, но ближе к вечеру ее ледяное спокойствие и железная воля холодным фронтом надвинутся на дом. Недавно за ней начал ухаживать мистер Моул, учтивый вдовец, живущий по соседству. Когда упоминалось его имя, Элизабет смотрела на руки, на ноги, в потолок — куда угодно, только не на Карен, иначе обе начинали хохотать так, что из глаз текли слезы. «Что за детские глупости?» — каждый раз упрекала мама, словно они с Карен — школьницы.

Мистер Моул прямо говорил, что не теряет надежды, а мама, почти переставшая носить траур, в знак возмущения и протеста снова вспомнила про черные платья.

Вагон подскакивает, и Элизабет оставляют последние силы. Она закрыла глаза и не чувствует ни мышц, ни костей. Голова стучится об окно, а когда поезд въезжает в туннель, воздух звенит в ушах.

Мыльным пузырем Элизабет взмывает над мерным гулом и дурнотой, все выше и выше, выше улыбающегося лица крупного мужчины, который усаживает ее на плечи. Она держит папу за уши. Среди озаренной солнцем листвы так хорошо и безопасно! Элизабет поднимает руку и срывает большую шершавую грушу. Груша пахнет перцем.

Далеко внизу вокруг отца скачет Карен: руки подняты, пальцы растопырены, огромные голубые глаза вот-вот вылезут из орбит. «Мне! Дайте ее мне!» Элизабет протягивает тяжелую грушу папе, он — Карен, а та укладывает ее на траву рядом с другими. Деревянные груши разложат на подносах, застланных газетами, так, чтобы груши друг друга не касались. Папа знает волшебное слово, и к Рождеству оно сделает мякоть нежной и сочной.

Папа наклоняется вперед, вправо, влево, и Элизабет головой вниз падает в пустоту. В полете, прежде чем папа ее поймает, хочется одновременно смеяться и кричать от ужаса. Папино лицо, небо и звезды кружатся в невообразимом калейдоскопе.

В ушах звенит — ее будит туннель. Папа умер, а Карен в Кэтфорде почти не появляется. Теперь там одна мама, и Элизабет с ужасом ждет дней и ночей, когда нет дежурства и нужно ехать домой. Она бы вообще не приезжала, но не бросать же мать одну.

В комнате отдыха медсестер у Элизабет свой шкафчик и две вешалки в общей гардеробной. Спертый воздух пахнет тальком, потом и сигаретами. Там всегда наготове горячий чайник и гладильная доска, везде висит форма, на веревке через всю комнату — два десятка фильдеперсовых и нейлоновых чулок, на спинках кроватей трусы.

Девочки смеются до неприличия громко, расхаживают в одном белье и сорочках. Ничем их не проймешь: они все видели и все знают не понаслышке. С ними Элизабет раскрепощается, полной грудью вдыхает дурманящую свободу.

22
{"b":"149645","o":1}