— О да, Майкл, она твоя дочь! Думаешь, я мерзла бы здесь, будь у меня хоть тень сомнения? Майкл, ты не должен с ней видеться, никогда! Это я и хотела тебе сказать. Обещай, что не станешь!

— Я хотел бы с ней познакомиться.

— Неужели не понимаешь, что это несправедливо? Антье должна принадлежать новой семье. Тебя ей лучше не знать, а меня — забыть. Если немецкие власти пронюхают… Даже не представляю… Если кто-то догадается… — В глазах Карен читалось отчаяние, и Майкл почувствовал: если бы не гордость, она бы на колени встала.

— Чем я могу помочь? — спросил он.

— Ничем. Ты вообще ничего не должен делать.

— Тогда зачем ты мне сказала? Я мог бы никогда не узнать.

— Это вряд ли. Антье забирает Элизабет.

Значит, еще одна частица его души окажется вне досягаемости. Ему нельзя видеть Элизабет, а теперь еще и дочь.

Лебедь оторвался от воды и захлопал крыльями, подняв небольшой шторм, потом опять опустился на бурую воду Темзы. Когда Карен заговорила снова, отчаяние исчезло из ее голоса, осталась только апатия, будто напоследок речь зашла о чем-то второстепенном.

— Когда-то я думала, что Артур избил тебя, потому что меня любит. Глупость, правда? Дело не в ревности, а в том, что ты еврей.

Майкл давно понял, что его еврейскую кровь чувствуют все, кроме него, что национальность у него на лице написана. Еврейчик Фрэнки Брайон, еврейский парень, с цветами явившийся к Элизабет, английский еврей, который заслуживал, чтоб его искалечили в Германии Артура Ландау.

Карен права, но Майкл понимал, как больно ей это признавать. Ей плохо при любом раскладе. Либо его избили из-за нее, либо, если это не так, потому что Артур Ландау ее не любил.

От реки веяло холодом. Карен смотрела, как грязные волны плещутся у белоснежной груди лебедя. Ее бледное лицо отливало синевой, словно прямо под кожей скрывались ужасные синяки. Она даже перестала дрожать. Ни сил, ни желания жить в Карен почти не осталось.

Постояв у воды, Майкл и Карен поднялись наверх и молча зашагали по набережной. Лебедь поплыл за ними по покрытой рябью воде, будто путь неведомо куда они держали вместе. Карен взяла Майкла под руку, и он вспомнил, как четыре года назад теплой летней ночью лежал с ней на кентском пляже и слушал, как море шуршит галькой. Карен с улыбкой смотрела на звезды, радуясь, что Майкл ее простил. Он сказал, что мюнхенские побои — дело прошлое. Соврать было совсем нетрудно.

Они решили поплавать при луне. Карен порезала ноги на устричной банке и потеряла туфли. Майкл понимал, что ей нужно вернуться в отель, но облегчение и благодарность ударили ей в голову — Карен сказала, что хочет остаться с ним.

Теперь Майклу стало стыдно. Карен пострадала сильнее, чем заслуживала. Прошлое превратилось в клубок грехов и наказаний, такой плотный, что не распутаешь. В Париже Карен ему солгала — то ли ревновала, то ли защищала младшую сестру, то ли хотела доказать, что ее желание — закон. Как бы то ни было, ее ложь навредила всем.

Они прошли по набережной примерно полмили, затем вернулись. Под мостом Карен застыла и отстранилась от Майкла.

— Я должна это сделать, — обреченно проговорила она. — Майкл, ты же меня понимаешь? Я должна отказаться от Антье. Иначе правда вскроется и ее заберут. А меня накажут — упрячут туда, где я умру, всеми брошенная и забытая. С такими, как я, в Германии по-другому не бывает. — Карен пригладила волосы. — Боюсь, сейчас мне не до чая, на поезд пора. — Казалось, ей не терпится уйти. — Прощай, Майкл, вряд ли мы еще увидимся.

Карен решительно развернулась, и Майкл смотрел, как она уходит.

После биржевого краха 1929 года Фейрхевены вернулись в Техас, и Франческа Брайон купила их дом на Уоберн-сквер. Фрэнки всегда считала, что Блумсбери подойдет ей больше, чем тупая манерность Риджентс-парка, и наверняка понравится завсегдатаям ее вечеринок — художникам, писателям и поэтам.

Из одолжения леди Каре Фрэнки купила дом вместе с обстановкой. Бедная Кара говорила, что не выдержит, если «торгаши и кредиторы стервятниками слетятся» в ее «чудесный английский дом». «Но с картинами ни за что не расстанусь! Это мое утешение, моя душа! А Урбан говорит, живопись — единственное надежное капиталовложение в этом мире». Картины отправили в Америку.

Фрэнки только радовалась, что больше не увидит портрет Пикси Фейрхевен, в котором жил призрак возлюбленной Майкла.

На обоях в салоне Кары на месте портрета остался темный прямоугольник, и Фрэнки повесила туда зеркало. Лучше смотреть на себя, чем вспоминать Элизабет.

Майкла Фрэнки не видела давным-давно. Она разыскала его в рыбацкой хижине на богом забытом мысе Дандженесс и догадалась, почему он не вернулся в Лондон. Причина тому не изуродованное лицо и руки, не способные держать кисть, а Элизабет. Майкл ничего не сказал, но Фрэнки и без слов поняла, что в Кенте он жил ради Элизабет.

Фрэнки явилась без приглашения, и Майкл изобразил бурную радость. Он вытянулся и потяжелел — мальчик превратился в мужчину. — перебивался чуть ли не подаяниями, но бедности нисколько не стеснялся. В убогой хижине ему было вполне уютно — не хуже, чем на лондонской вилле, в замке или в пещере. Майкл мог жить где угодно — а может, свое жилище он просто не замечал.

Тогда Франческа почувствовала, насколько они разные. На Майкле была одежда цвета гальки, а Фрэнки без ярких красок терялась. Она сидела за деревянным столом в своих зеленовато-синих туфлях и малиновом пальто с желтым шарфом и хотела извиниться.

Фрэнки сняла перчатки, но Майкл не взял ее за руку. Он к ней даже не прикоснулся! Она уже забыла, целовались ли они когда-нибудь. Истошные вопли чаек казались чуть ли не музыкальными, словно стенание. Как же люди живут среди таких скорбных криков? Фрэнки чувствовала каждую волну, будто море плескалось под деревянным полом хижины, и страдала из-за того, что Майкл и Элизабет наверняка занимались здесь любовью. Когда они сжимали друг друга в объятиях, даже птичьи крики наверняка звучали прекрасным гимном, а не тоскливым стоном одиноких, как сейчас.

Майкл приготовил чай, к которому Франческа не притронулась. Его нежности никогда не хватало, а теперь угасла и она. Он не чувствовал, что Фрэнки больно смотреть на его увечья. Она звала его в Лондон, обещала оплатить консультацию у хирурга, сказала, что студия на Фицрой-стрит до сих пор числится за ним, а у нее самой теперь два дома — в Блумсбери и в Риджентс-парке, Майкл может поселиться в любом из них или где пожелает.

Майкл слушал вполуха, глядел на нее вполглаза. Ни в заботе Франчески, ни в ее деньгах он больше не нуждался.

Фрэнки забыла в хижине синие лайковые перчатки, но вернуться не могла. Майкл подумает, что все подстроено, — такого унижения она не снесет.

Прошло немало времени, но незаметно для Фрэнки Майкл начал забываться. Будто ветка от дерева оторвалась. Потом рана затянулась, Фрэнки выздоровела. Да, на сердце остался рубец, но эта свобода — не скучать по нему, не надеяться на встречу — почти походила на счастье.

Франческа убеждала себя, что у них все равно ничего бы не вышло. Рядом с двадцатидевятилетним мужчиной сорокалетняя вдова обречена на страдания. Она богатая, он нищий. Слава богу, они так и не стали любовниками и ей не о чем жалеть. Она сумеет его забыть. Хорошо представлять будущее и видеть в нем только себя.

И когда в маленькой галерее на набережной Виктории Фрэнки увидела картину, ей почудилось, что земля уходит из-под ног. Ярко-желтая трава под хмурым зеленым небом — цвета нервные, злые. Карточка с именем художника отсутствовала, только почерк не спрячешь. Значит, Майкл снова взялся за кисть, хотя прежнее мастерство не вернулось. Стоило вспомнить его увечья, и у самой Фрэнки заболели руки.

Франческа поехала на Фицрой-стрит. Она годами избегала этой улицы и сейчас не понимала, что надеется там найти. Тело трепетало, как в юности, а душу терзала досада. Какая же она слабая! После стольких лет готова открыть крышку люка и провалиться в прошлое.