Вдалеке, на трибуне, украшенной национальным флагом, под гигантскими портретами Рузвельта, Трумэна и Эдлая Стивенсона кто-то кричал в микрофон, однако музыка и шум в зале заглушали речь говорящего. На него никто не обращал внимания. Собравшись кучками, люди обсуждали политические проблемы, шумно приветствовали друг друга, а оратор все бубнил и бубнил.
Ее абсолютно не интересовало, что там говорит оратор, но она решила, что нужно послушать из вежливости. Дэйвид пожимал руки раскрасневшимся потным людям, которых она не знала, называя их по имени, как будто это он был главным кандидатом. Иногда он даже улыбался, когда кто-то хлопал его по спине или крепко обнимал. Время от времени он представлял и ее, под именем мисс Уэллз, но из-за шума ей ни разу не удалось расслышать имя того, с кем ее знакомили. Она заметила, что к Дэйвиду относятся с почтением. Было ясно, что он является важной фигурой в демократической партии.
На нее почти не обращали внимания. Она была в темном парике, удлиненной полотняной юбке в складку и в строгом пиджаке из той же ткани. На ногах — скромные туфли, лицо без косметики. Когда она увидела себя в зеркале, первое слово, какое пришло ей в голову, — это “мышь”, но для верности она еще надела очки в роговой оправе с простыми стеклами и шнурком на шее, а также взяла с собой большую простенькую сумку через плечо. Если бы кто-то решил присмотреться к ней, то непременно обратил бы внимание на ее фигуру, прикрытую неприглядной одеждой, но ни за что не догадался бы, что это Мэрилин Монро. Кроме того, все были так возбуждены предстоящими политическими баталиями, что на нее почти никто не смотрел!
Дэйвид подвел ее к высокому солидному старику, который громко жаловался на динамики. Заметив Дэйвида, он наклонился к нему, приставив к уху ладонь, чтобы расслышать ее имя.
— Аверелл, — закричал Дэйвид, — это мисс Бёрди Уэллз. Мисс Уэллз, это губернатор Гарриман.
Гарриман улыбнулся, но на лице его отразилось недоумение. “Ну вот, — подумала она, — мы здесь не более десяти минут, а уже попали в переделку!”
— Так вы из Милана? — спросил Гарриман. Прищурившись, он пытался разобрать, что написано на карточке, приколотой у нее на груди. Он потер рукой крутой подбородок и смерил Дэйвида подозрительным взглядом. Этот человек, без сомнения, обладал профессиональной памятью политика на имена и лица. — Помнится, в Олбани я встречал женщину с таким именем, — сказал Гарриман; он произносил слова отрывисто, словно ножом резал. — Но, по-моему, она была гораздо старше. Хотя, честно говоря, не такая симпатичная. Даже гораздо менее симпатичная.
— Так это моя тетя! — радостно воскликнула она. — Видите ли, с ней произошел несчастный случай, поэтому она попросила меня поехать вместо нее.
— А разве такое допускается? — спросил губернатор, подняв брови, — у него это получалось так же мастерски, как у Кэри Гранта, с той лишь разницей, что было естественным движением, а не игрой.
Лицо Дэйвида превратилось в пунцовую маску, но удача была на ее стороне, или, вернее, на стороне Джека: в этот момент убавили свет, из громкоговорителя раздался пронзительный звук, призывающий к молчанию. При виде огромного экрана толпа сразу же затихла, и чьи-то невидимые руки оттащили от них губернатора Гарримана.
Свободных мест не было. Большинство зрителей стояли, а те, которые успели занять места, вынуждены были приподниматься, чтобы увидеть хоть что-нибудь. Внизу возле экрана она различила несколько фигур, стоящих в ряд на сцене. Она узнала Эдлая Стивенсона (до недавнего времени он был ее кумиром), губернатора Гарримана (он все еще с кем-то спорил — должно быть, критиковал систему звукоусиления); приземистый круглоголовый мужчина с понимающей улыбкой — это, наверное, мэр Дэйли — и миссис Рузвельт собственной персоной (как и большинство американцев, переживших годы великого кризиса и войну, Мэрилин относилась к ней, как к святой).
Она захлопала в ладоши, выкрикивая приветствия в адрес миссис Рузвельт. Затем на весь зал зазвенел чистый, твердый голос Джека Кеннеди. На фоне американского флага возникло его лицо, очень молодое, красивое, уверенное; глаза сверкают, ветер развевает волосы. По контрасту с изображением на экране люди, стоявшие на сцене, казались старыми, высохшими, безжизненными. Лысый Эдлай Стивенсон в измятом костюме и с мешками под глазами был похож на усталую старую гончую; остальные выглядели еще хуже. Она не сомневалась, что все делегаты тоже это заметили. В гробовом молчании они смотрели на экран. Наверное, о такой тишине говорил Марлон, рассказывая ей о своем дебюте в спектакле “Трамвай” на Бродвее.
Она подумала, что для Джека это тоже своего рода дебют, и он имел ошеломляющий успех. Никто из присутствующих в зале и не надеялся, что Стивенсону удастся победить Эйзенхауэра: до этого самого момента, несмотря на всеобщий подъем, все считали, что этот съезд собирается только для того, чтобы признать его поражение еще до начала избирательной кампании; люди пришли, чтобы поддержать Эдлая, потому что видели в нем порядочного человека, умеющего проигрывать с достоинством, и тем не менее все понимали, что он все-таки неудачник. Образ Джека в фильме напомнил им о том, что есть среди них и люди, способные побеждать.
Они с Полой хорошо постарались. Джек говорил уверенно, искренне, делал паузы в нужных местах, смотрел прямо в камеру. Окинув взглядом зал, она заметила, что женщины всех возрастов смотрят на экран такими глазами, словно Джек — кинозвезда.
Фильм производил сильное впечатление, и не только на женщин. Когда Джек произносил заключительные слова, зал взорвался аплодисментами, хотя он еще не кончил говорить. Делегаты кричали, скандировали все громче и громче: “Кен-не-ди, Кен-не-ди!” Они хлопали в ладоши, стучали ногами. Казалось, в зале началось землетрясение. Оркестр заиграл “Yankee Doodle Dandy” , (вероятно, потому, что эта песня связана с Новой Англией), а затем, чтобы напомнить собравшимся о боевых заслугах Кеннеди, “Поднять якоря”. У людей, стоявших на сцене, был раздраженный вид, особенно у миссис Рузвельт. Председатель беспомощно стучал молоточком, призывая зал к порядку.
Люди, стоявшие возле сцены, стали поднимать портреты Джека с надписью: “Наш выбор”; над головами возвышались транспаранты с фотографиями Джека и катера РТ—109; активисты, в основном миловидные молодые девушки, раздавали плакаты, воздушные шары и даже значки с портретами Кеннеди. Она тоже взяла один значок и приколола себе на пиджак. Казалось, шум никогда не прекратится. Стук молоточка председателя, усиленный через динамики, звучал все громче и громче, как отбойный молоток. Она схватила Дэйвида за руку.
— Что происходит ? — закричала она.
Ему пришлось придвинуть свои губы к ее уху, чтобы она могла расслышать его слова.
— Друзья Джека забыли про все уговоры, — ответил он, ухмыляясь. — Они пытаются вынудить его выставить свою кандидатуру. Ты только взгляни на Эдлая! Он, должно быть, проклинает себя за то, что позволил Джеку сняться в этом фильме!
Она бросила взгляд на сцену. Стивенсон что-то сердито говорил миссис Рузвельт.
— Это мэр Дэйли? Тот, что похож на боксера и на ирландского полицейского? — Она указала на тучного мужчину с улыбкой во весь рот. Он явно наслаждался зрелищем, а Стивенсон и миссис Рузвельт сидели выпрямившись и время от времени бросали на него неодобрительные взгляды, которые не достигали цели.
Дэйвид кивнул.
— Он самый.
— Это все он подстроил?
— Демонстрацию в поддержку Джека? Полагаю, что да. Думаю, ревущие динамики — тоже его работа. В конце концов, Чикаго — это его город. Мне кажется, не будет ошибкой предположить, что у всякого, кто захочет выступить с речью, которую Его Честь слушать не желает, возникнут проблемы с микрофоном.
До этого ей и в голову не могло прийти, что неполадки с микрофоном и динамиками — это не просто случайность и не удачное совпадение. Похоже, ей предстоит еще многое узнать о политических играх.