Она слышала его голос, хотя и очень отдаленно, чувствовала прикосновение его рук. Он неумело пытался нащупать пульс, никак не мог определить, жива ли она.

— …отвезу тебя в больницу, — донеслось до нее.

Она слабо покачала головой. Только не в больницу, только не в кабинет неотложной помощи — ведь здесь, в Нью-Йорке, газетчики пронюхают о случившемся еще до того, как ей прочистят желудок. Она не сомневалась, что Бобби такая идея тоже не нравится, ведь тогда и ему вряд ли удастся избежать огласки .

Непослушными губами Мэрилин едва слышно прошептала имя Дэйвида Лемана. Она не была уверена, что Бобби расслышал ее слова, — она не знала, удалось ли ей произнести имя Дэйвида вслух. Но, по всей вероятности, Бобби понял, что она хотела сказать. Он позвонил по телефону, затем вернулся к ней, держа в руках завернутые в гостиничную салфетку кусочки льда, которые он взял из ведерка для охлаждения шампанского, и положил салфетку со льдом ей на лоб.

Мэрилин почувствовала холод ото льда — значит, она еще жива, — но лучше ей не стало. Бобби прошел в спальню, принес одеяло и накрыл ее. Движением век она выразила ему свою благодарность, хотя больше всего хотела, чтобы он оставил ее в покое.

Бобби опустился на пол возле нее и так и сидел, пока не приехал врач Дэйвида. Врач сделал ей укол и промыл желудок.

— Ты напугала меня до смерти, — сказал Бобби. Он сидел возле ее кровати, вид у него был изможденный, измученный. Он полночи провел на ногах вместе с врачом, боровшимся за ее жизнь.

— Я и сама напугалась. — У Мэрилин саднило в горле от зонда, который вставлял ей врач, когда промывал желудок, и говорила она хриплым шепотом, который напоминал воронье карканье.

— Зачем ты это сделала? — Бобби смотрел на нее озадаченно, словно был не в силах понять, как можно решиться на самоубийство, и, разумеется, никакие доводы не прозвучали бы для него убедительно.

Сама она, в общем-то, не собиралась убивать себя — так ей казалось каждый раз после очередного “происшествия”, как выражался доктор Гринсон. Время от времени наступал такой момент, когда она теряла не только контроль над собой, но теряла и всякий интерес к жизни, к будущему, к себе самой. Ее не преследовала мания самоубийства — просто в такие моменты жить ей было страшнее, чем умереть. Жизнь становилась невыносимой.

Живя с Артуром, Мэрилин дважды пыталась покончить с собой, и оба раза он спасал ее. В последние месяцы их совместной жизни Артур превратился в санитара из психиатрической лечебницы: он постоянно пересчитывал ее таблетки, ни на минуту не оставлял ее без присмотра, даже приказал снять замки с дверей ванных. Джонни Хайд тоже спасал ее раза два — всем, кто вступал с Мэрилин в близкие отношения, рано или поздно приходилось оберегать ее от самой себя. Такая же участь постигла и Бобби Кеннеди, хотя, очевидно, это не доставляло ему удовольствия.

— Я ничего такого не делала, — ответила Мэрилин. — Это вышло само собой, вот и все.

— Так не бывает. Я чем-то обидел тебя?

Мэрилин покачала головой. И почему мужчины всегда считают, что женщины травятся из-за них? Этот же вопрос задавали ей Джонни и Артур. Неужели они полагают, что только из-за мужчины женщина способна принять смертельную дозу снотворного? Мэрилин хотела сказать Бобби, что он тут ни при чем, но она чувствовала себя очень усталой. И потом, в какой-то мере это все же случилось из-за него. Если бы она не ждала его так долго, если бы он ушел с вечера вместе с ней , ничего бы и не случилось — во всяком случае, ей так казалось.

— Не уходи, — прошептала она. — Побудь эту ночь со мной. До утра уже недолго. — Она заснет в его объятиях, и ей совсем не будет страшно, а утром, за завтраком, когда силы вернутся к ней, она скажет ему, что беременна, что у них будет ребенок. И все наладится, и боль наконец-то отступит…

Но Бобби в ответ покачал головой.

— Спи, — сказал он. — Мне скоро нужно уходить.

Когда она проснулась, его уже не было.

Вечером она улетела в Лос-Анджелес. По пути в аэропорт Айдлуайлд она сидела ссутулившись на заднем сиденье лимузина и не отрываясь смотрела через затемненные стекла на мелькавшие мимо дома и улицы. У нее было такое чувство, будто она видит Нью-Йорк в последний раз.

В понедельник, к всеобщему удивлению, она уже пришла на съемочную площадку и всю следующую неделю никому не доставляла хлопот. Она была благодарна, что ее не лишили роли, потому что она уехала в Нью-Йорк.

Ее в очередной раз спасли от смерти, и, как часто бывало после подобных потрясений, она чувствовала себя здоровой, энергичной, полной жизненных сил, хотя и понимала, что это всего лишь иллюзия. У нее по-прежнему не было менструации, и она решила, что разговор с Бобби откладывать больше нельзя. Хотя Бобби и проявил искреннее беспокойство о ней, Мэрилин догадывалась, что “происшествие” в Нью-Йорке заставило его задуматься об их отношениях. Он наверняка опасается, что их любовная связь может получить огласку и привести к скандалу.

Спустя неделю после возвращения из Нью-Йорка Мэрилин снималась в сцене, где ее героиня купается ночью в бассейне возле дома своего мужа. Она плавает обнаженной. Муж окликает ее из окна, и она выходит из воды. Мэрилин должна была сниматься в трико телесного цвета, чтобы скрыть свою наготу. Но, оказавшись в воде, она выскользнула из костюма, в котором чувствовала себя глупо и неудобно, и решила поплавать голой, впервые за многие годы непринужденно и с наслаждением двигаясь перед камерой. Эта сцена вошла в историю кинематографа, ведь еще ни одна актриса не снималась голой в голливудских фильмах.

Кьюкор был так изумлен, что даже не подумал останавливать Мэрилин. Он сказал, чтобы дали побольше света, и приказал оператору начинать съемку. А она со смехом плавала по всему бассейну, довольная своей дерзостью, подгребая под себя, как собачонка, чтобы ее тело не погружалось глубоко в воду. Вдоль края бассейна стояли трое фоторепортеров (один из них — Ларри Шиллер — работал по заданию журнала “Пари-матч”) и лихорадочно щелкали затворами фотоаппаратов “Никон”. Но ее это не беспокоило. Ее фигура не претерпела никаких изменений: бюст — 37 дюймов, талия — 22, объем бедер — 36, хотя совсем скоро ей будет уже тридцать шесть, к тому же она беременна! Пусть весь мир любуется ее формами.

На съемочной площадке было тихо. Тишину нарушали только щелчки фотоаппаратов, плеск воды и тяжелое прерывистое дыхание мужчин. Мэрилин стала замерзать.

— Пора — не пора, я вылезаю, — крикнула она и выскочила из бассейна. С голубым халатом в руках к ней кинулся костюмер. На какую-то долю секунды она предстала перед фоторепортерами вся, как была, — обнаженная Мэрилин Монро, груди, светлый треугольничек. Она завернулась в халат и помахала всем на прощание.

На следующей неделе ей исполнялось тридцать шесть лет. Коллеги по съемочной группе устроили для нее вечеринку в павильоне звукозаписи. Но с их стороны это был просто жест вежливости, да и у нее сердце не лежало к этому торжеству. Поэтому с вечеринки она ушла рано и отправилась на стадион “Доджер”, чтобы бросить первый мяч в благотворительном матче, устроенном Ассоциацией содействия лечению мышечной дистрофии. Настроение у нее было подавленное, она чувствовала себя смертельно усталой, но она давно пообещала устроителям, что придет на этот матч.

Вернувшись домой, она позвонила Бобби в министерство юстиции. Она застала его на месте, хотя рабочий день давно кончился.

— С днем рождения, — поздравил он. Бобби прислал ей цветы — не то что президент, тот никогда не проявлял сентиментальности в подобных вещах.

— Я скучаю по тебе, — сказала Мэрилин.

— Я бы очень хотел быть с тобой.

— Когда ты приедешь?

Молчание. Он был в нерешительности.

— Пока не могу сказать.

— Я должна увидеться с тобой.

— Да, я знаю. Я волнуюсь за тебя. Как вообще у тебя дела?

— Бобби, — сказала она, — я тебя люблю.