– Я не хочу здесь больше оставаться, – во весь голос плакала Кристина, но так, разумеется, чтобы ее не услышал мой хозяин.

Сдается мне, вся наша кровь вытекла сквозь трещины в степах Палаццо Эспаньол, потому что мы ослабели и недоумевали, не зная, что делать, прямо как несмышленые котята.

Как я уже упоминал, причем совсем недавно, читатель отправился на долгую прогулку в темноте с моим голосом за компанию. Принимая во внимание, что от других рассеянных и забывчивых протагонистов [23]этой истории он не услышит ничего, мне придется постараться, чтобы удержать его на своей стороне.

Но совсем не так, как делают некоторые, прижав белую ручку к сердцу читателя и трепеща увлажнившимися ресницами: благородный читатель должен внимать нам дальше, точно так же, как рыцарь должен спасти даму своего сердца! Всем угодить невозможно. Одному читателю нравится доверительный шепот; он заставляет его ощущать себя великолепным и блистательным, подобно исповеднику в черной будке. Другой вонзает свои изысканные жвала в любопытного наблюдателя, подглядывающего за более интересной жизнью прочих людей. Ну, u остается еще вид с высоты птичьего полета, когда автор служит невидимым воздухом под рассекающими его крыльями читателя. Лесть и подхалимаж пользуются большой популярностью. Равно как и комичный высокопарный тон.

Что? Что такое? Читатель требует, чтобы я прекратил подставлять ему многословные и нелестные зеркала? Он настаивает, чтобы вместо этого я представил ему разумный и внятный Отчет о своем детстве и отрочестве, изобилующий объяснениями относительно происшедших событий, и т. д., и т. п.?

Pazienza. [24]У меня нет никакого желания намеренно злить его, но прежде я все-таки должен упомянуть кое о чем. Смерть моей сестры Ривы превратила окружающих в сущих ищеек, сующих повсюду свои длинные носы. Это было несколько утомительно, поскольку удовольствия и развлечения стали редкостью. Венецианская республика доживала последние дни своего златолиственного и засахаренного великолепия. Написанные маслом портреты девушки-художницы по имени Сесилия Корнаро стали единственным объектом торговой ценности в нашем городе. Раз уж мы заговорили о лицах, то мое собственное начало обретать те черты, которые оно пронесет до самого конца этой истории, если можно так выразиться.

Лестницы Палаццо Эспаньол становились все короче; я познакомился с коленями, бедрами, животами и, в конце концов, с лицами наших слуг, хотя нельзя сказать, чтобы они с такой уж охотой обращали их ко мне. Одно время – правда, очень недолгое – я учился в академии для юных отпрысков знатных родов. Меня выгнали оттуда. Но это совсем другая история. Пришлось смириться с тем, что священник стал заниматься со мной на дому. Читателю будет небезынтересно узнать, что немалые деньги, выплаченные за обучение, не пропали даром. У меня обнаружился талант к языкам, о чем ему уже известно. Я также полюбил книги, хотя вкус у меня оказался довольно специфический и несколько эксцентричный на взгляд разборчивого читателя.

Когда я говорю, что полюбил книги, я имею в виду не только их душу, но и тело. Еще до того, как я научился читать, меня безумно привлекали их переплеты. Я проникся страстью к столь интимной защите и одновременно украшению, воплощающему их самодовольство. Я обожал строгую форму и твердость книг. Их бескомпромиссные уголки, богатый запах и то, как они раскрывались передо мной от малейшего прикосновения пальцев, – все это приводило меня в восторг. А потом, научившись читать, я обрел новое счастье: в доме, где все сторонились и избегали меня, книги из нашей библиотеки открывали мне свои нежные внутренности и откликались на мой призыв всякий раз, стоило мне обратить на них внимание.

Можно назвать симпатией и то чувство, которое я питал к Кристине, пухленькой маленькой дочери нашей бывшей беспутной поварихи. (Не кажется ли читателю, что привязанность к коже, не прикрывавшей мое собственное тело, свидетельствует о положительных сторонах моей натуры? Я и сам на это надеюсь.)

Свой первый поцелуй я сорвал у вышеозначенной Кристины, в качестве прелюдии к освобождению нас обоих от оков девственности. Она сплюнула и оттолкнула меня со словами:

– Ты нехороший, Мингуилло.

– Какой же я тогда? – полюбопытствовал я, запуская ей руку в теплое нутро ее корсажа.

– Ты… другой, – запинаясь, пробормотала она.

Я напомнил ей, что рабочее место для ее маленького братца висит на волоске. Оба они были незаконнорожденными сиротами, и она все правильно поняла. Но она закричала, когда я принялся крутить ее маленький сосок, чтобы посмотреть, не отвалится ли он. Этот вопрос занимал меня вот уже некоторое время. Мои исследования прервало появление золотаря. После того случая мне больше не удавалось застать дочку поварихи одну до тех пор, пока – пока не произошел еще один случай того же рода, правда, несколько месяцев спустя.

Что? Разве это недостойно – делать подобные намеки? Право же, читатель, который настаивает, чтобы я рассказывал свою историю в строгом порядке, словно перебирая бусинки в четках, приводит меня в отчаяние. Ему следует смириться с причудами повествования, бессвязного кнеожиданного, как кошачий кашель, и научиться находить в этом удовольствие.

Мое детство шло на убыль. Полагаю, в некотором роде я был даже рад этому. Несмотря на то что мать по-прежнему всячески избегала моего общества, а отец относился ко мне так, как, наверное, смотрел бы на струпья черной оспы – со страхом и отвращением, – я оставался единственным сыном этого великого дома, а посему расхаживал с видом хозяина и высоко поднятой головой. Я отпраздновал свой двенадцатый день рождения (поскольку больше никто не пожелал составить мне компанию) в гордом одиночестве, воссоздав недавние события во Франции. При этом их короля и королеву изображали цыплята, а большой тесак на веревке олицетворял собой la belle dame [25]мадам Гильотину.

А потом произошло нечто такое, чего я не мог предвидеть. После стольких лет моя мать вдруг забеременела еще одним ребенком, зачатым, как может предположить читатель, во «время одного из все более редких визитов моего отца. Я видел, как тяжелеют от молока ее груди. В памяти у меня всплыли мучительные воспоминания о том, как она решила отлучить от этой груди меня. Целых шесть месяцев я наблюдал, как они становятся все больше и обвисают в ее корсаже.

«Еще один ребенок в доме? Нет, пожалуй, это совершенно излишне», – вот что я подумал.

В монастыре Святой Каталины существовала традиция: на Страстную пятницу трех монахинь привязывали к крестам в el santuario [26]в память о тех страданиях, что выпали на долю Господа нашего. Быть избранной для такой обязанности считалось великой честью, и я прилагала все усилия, чтобы оказаться в числе этих троих на мою первую Страстную неделю пребывания в монастыре.

Я так старалась заслужить эту честь, что ненамеренно сотворила чудо. Подобно святой Розе, я долгими часами с любовью смотрела на картину «Страсти Христовы». Постепенно лицо Спасителя нашего затуманилось, и на лбу и щеках у Него появились капли пота. Громким криком я принялась сзывать свидетелей, и на мой зов прибежала priora.Однако же женщина оказалась неспособна узреть сотворенное мною чудо.

– Сестра Лорета, – вздохнула она, – картина совершенно суха.

А потом добавила:

– Но не стану отрицать, вы способны сделать так, что по коже бегут мурашки. Должна заметить, что когда я смотрю на вас, то ощущаю дискомфорт, а тело мое покрывается холодным потом.

Я была вознаграждена, потому что именно так скептики насмехались над точно таким же чудом, которое сотворила святая Каталина.