Старшины и старосты тут же разъясняли фетву простым языком, чтобы это дошло до крестьян:

— Война идет против джадидов, большевиков, неверных, богоотступников и всех, кто, восстав против его высочества эмира, поднял меч на его августейшую особу. Кто не выйдет на войну с этими врагами, тех следует считать такими же врагами, кровь их разрешено проливать, имущество грабить, жен считать разводками, а детей брать в плен и обращать в рабство…

На возвышение вскочил джигит в меховой шапке. Полы его халата были заправлены в сапоги, грудь перекрещивали ремни патронташей, слева висела палка, а за плечом — пятизарядное ружье.

Джигит крикнул:

— Жизнь нашу жертвуем за эмира, за шариат! И спрыгнул.

На его место поднялось человек десять стариков, чалмы которых, в знак полного самопожертвования, спускались на шеи.

Опустив головы, закрыв глаза, раскачиваясь, они гнусаво пропели:

— Да будет жизнь наша жертвой!

— Да будет жизнь наша жертвой!

— Как в сборище слепого маддаха, [120] — сказал человек, стоявший недалеко от этих стариков, другому, стоявшему возле него.

— А каким было это сборище слепого маддаха? — спросил тот. Первый начал рассказывать:

— Несколько лет тому назад я был в Бухаре. Был месяц рамазан. [121]Прохаживаясь по городу, дошел до Хауза Диванбеги. [122]Смотрю на площади у Диванбеги собралось много людей. Оказалось, что это сборище, собранное маддахом. Высокий, с большой бородой и слепой на один глаз и рябой на лицо.

Рассказывал он о могиле и дне Страшного суда. Много он говорил о святости месяца рамазана, о том богоугодном деле, которое совершают соблюдающие пост, и о том, как на том свете будут пытать людей, которые не постятся. Затем он начал рассказывать очень занимательную историю, связав ее со своими вступительными словами. Когда рассказ его дошел до самого интересного места, маддах, закрыв и здоровый глаз, склонил голову на грудь и некоторое время хранил молчание. Люди с увлечением и интересом ожидали окончания его рассказа, а помощник маддаха выкрикивал:

— Слушаю! Правильно!

Наконец маддах, подняв голову, скосил здоровый глаз и, оглядев собравшихся вокруг него, обратился к своему помощнику:

— Шошариф!

— Слушаю! Правильно! — протянул в ответ помощник.

— Что просить мне у народа во славу священного месяца рамазана?

— Просите голову, просите голову! Святость месяца рамазана стоит того, чтобы отдать за него голову, — ответил помощник.

— Есть ли здесь такой мужчина мусульманин, который во славу священного месяца рамазана согласится принести в жертву свою милую голову? — спросил маддах у окружавших его слушателей.

— Во славу священного месяца рамазана да будут принесены в жертву наши головы! — выступили из круга четыре человека. Сорвав со своих голов чалмы, они повесили их на шеи…

— Совсем так же, как эти старики, — подтвердил слова рассказчика его собеседник.

— Да, — сказал тот, продолжая рассказ, — Набросив чалмы на плечи, они вышли в круг и, бросившись лицом вниз, лежали там, плача и стеная.

Маддах, погладив их головы ладонями и назвав их «настоящими мусульманами», снова обратился к народу:

— Есть ли здесь храбрецы, которые, подражая этим мусульманам, приносящим в жертву свои головы, дали бы монеты чистого золота?

Были получены также две-три золотые монеты.

Затем маддах попросил двенадцать тенег во славу двенадцати имамов, одиннадцать тенег во славу Бахауддина, пять тенег во славу святого семейства, [123]четыре тенги во славу четырех друзей [124]и еще несколько тенег во славу Хызра, Ильяса и еще не знаю каких бесчисленных святых. Одним словом, он прекраснейшим образом выудил из карманов серебряные монеты и даже медные пулы. По словам маддаха, кто бы чего ни дал, все будет угодно богу и равно жертве тех, кто отдал свою голову, так как он будет молиться и за них, молясь за истинных мусульман…»

— А ты что дал? Ты ведь тоже был храбрецом, — спросил рассказчика его спутник.

— Я дал семь медных монет. По правде сказать, если бы я мог, я дал бы и больше, потому что кривой совсем разжалобил меня, — ответил рассказчик.

«Медные пулы полились дождем. Когда уже больше не было надежды на приток денег, маддах собрал серебряные тенги, медные пулы и, сложив их в шерстяной мешочек, доверил своему помощнику. Затем, поглядев на людей, сидевших на корточках в ожидании продолжения его рассказа, он крикнул:

— С каждого, кто встанет, да спадут его грехи!

Люди, ворча, встали и разошлись, отряхивая пыль со своих халатов. Но я остался, с удивлением глядя на тех, кто пожертвовал своей головой.

Маддах выступил вперед. За ним шел помощник, который нес мешочек с деньгами, а за ними последовали те, что принесли в жертву свои головы. На их шеях все еще висели чалмы.

Я был в недоумении. «Может быть, маддах убьет, или продаст их, или еще что-нибудь сделает с ними?» В конце концов, чтобы узнать, что с ними будет, пошел за ними.

Маддах, вместе со своими спутниками, вошел в один из караван-сараев. Я последовал за ним. Маддах подошел к одной худжре и постучался. Дверь открылась. Сначала маддах, а за ним и все остальные вошли в худжру. Досадуя, что так и не узнаю о судьбе четырех самоотверженных мусульман, подумал: «Конец!»

Но человек, открывший дверь и уже готовый снова закрыть ее, заметил меня.

— А, красивый джигит, может быть, вы хотите зайти покейфовать?

Охваченный желанием попасть в худжру, я не задумываясь ответил:

— Да.

— Скорее! А не то подойдет кто-нибудь из посторонних!

Я вошел. Дверь с треском захлопнулась за мной. Я огляделся по сторонам. Против моих ожиданий, я попал не в тесную худжру, а очень большую, просторную комнату. В одном углу кипело два громадных самовара. На треножнике стоял котел с пловом. Комната полна была людей с увядшими бледными лицами, лежавшими в забытьи или сидевшими молча, уставясь в одну точку.

Маддах, вместе со своими дружками, прошел и сел в особом месте на ковер, поверх которого были постелены чистые курпачи. [125]Я выбрал себе место несколько поодаль от них на стоявшей в одном углу тахте.

Хозяин худжры, расстелив перед маддахом скатерть, принес лепешки и сласти. Затем он принес и поставил перед ними шесть чашек кукнара.

Потом он подошел ко мне и спросил:

— Вы что закажете, красивый джигит?

— Чай, — сказал я.

— Кукнара не надо?

— Ладно, давайте, — из-за поста я не стал, конечно, пить чая. А что касается до кукнара, то никогда в жизни не употреблял его. Несмотря на все это, я заказал и то и другое, лишь бы не отличиться от остальных посетителей этой запретной чайной, досмотреть до конца, какова будет участь четырех мусульман, что принесли в жертву свои головы.

Я перелил несколько раз чай из чайника в пиалу и обратно, чтобы он лучше заварился, а затем уже налил в пиалу. Каждый, кто видел меня за этим занятием, мог подумать, что я сижу и пью чай. Передо мной стояла также и чашка с кукнаром.

Маддах, только что говоривший о святости месяца рамазана, и его помощник, подкреплявший все его слова восклицаниями, и те четыре человека, которые «отдали свои головы во славу священного месяца рамазана», опорожнив чашки с кукнаром, среди бела дня протянули руки к плову.