— А что вы намерены делать, если ясно, что ваш противник гораздо сильнее вас?

— То, что всегда. Я буду драться до потери сознания. Вот такой у меня подход, мисс Грин. И если бы немного больше людей следовало своим принципам, такие, как вы, давно бы поджали хвост.

— Значит, вы потеряете работу.

— Зато сохраню разум.

— Ну что ж, мне почти все ясно, — сказал «Еженедельник домашнего мастера».

— Значит, что-то все-таки не ясно?

— Истинно говорю вам, с таким подходом вы долго не удержитесь на преподавательской работе.

— Ой, правда? Приговор вынесен. Теперь скажите, ваша честь, сколько, вы полагаете, это «долго»?

— Даю вам два года, — сказала мисс Грин через губу, тиская газету.

На последнее представление «Оливера» были приглашены все местные шишки. Мэры, пэры, священники — словом, вся компашка. В своем вступительном слове перед спектаклем мисс Грин сказала, что очень гордится детьми, и со слезами умиления на глазах покинула сцену, не обратив внимания, что в последнем ряду сидят все шестеро моих сестер, матушка и бабушка. Когда занавес поднялся, сверхъестественные силы сразу взяли в оборот всю труппу. Дети стали петь песенки, одна непристойнее другой. Начали с лорда-мэра и его жены, потом перешли на директрису, потом на учителей вообще. Углубляться здесь в текст было бы чересчур, скажу только, что трудно себе представить, как много слов рифмуется с «писей», «сракой», «сиськами» и т. п. Половина аудитории застыла в смертельном оскорблении, другая же половина покатывалась со смеху: ничего подобного они в жизни своей не видали. Мисс Грин и остальные учителя бросились было на сцену, только невидимая сила не дала им шагу ступить. По лицам же детей было видно, что они бы и рады прекратить, да не могут.

Вся эта история попала в местные газеты, а министерство образования объявило, что проводит расследование.

Две недели спустя мисс Грин уволили. Она сопротивлялась, но не очень. Что касается Венди, то она продолжала покорять вершину за вершиной, купила себе квартиру в фешенебельном районе Глазго и стала жить-поживать да добра наживать. Благодарю всех за внимание.

Тук-тук-тук! — слышится от двери. Никто из сестер не шевелится.

— Не заперто! — кричит Джедди.

— Входите! — подает голос Донна.

Это может быть кто угодно, а у них в холодильнике голова. Надо быть немножко поосторожнее.

В гостиную врывается Венди, лучась радостью жизни. Ее светлые волосы стоят дыбом, словно перепугавшись голубизны ее глаз. У них у всех голубые глаза, у моих сестер-то, или зеленовато-голубые. В этой голубизне есть что-то мистическое — в зависимости от настроения ее оттенок меняется. Старая Мэри говорит, что это голубизна Донегола.

— Это цвет неба над Донеголом. Или бурного моря. Или неба в бурю. Или пролива в штиль вдали от берега, — любит повторять она.

Донна и Джедди по-прежнему пялятся друг на друга. Венди выходит на середину комнаты и раскрывает объятия. Но ответных объятий нет.

— Привет же, сестры! — произносит Венди.

Но сестры не отвечают. Венди опускает руки. Ага! Так вот в чем вся штука. Донна опять в своем репертуаре. Сценка называется « Я странное уникальное существо, одно на миллион». Вот уж эгоцентристка.

— Замечательно. Весь вечер на манеже Донна и ее вытаращенные глаза, — говорит Венди.

Джедди отмечает про себя поддержку Венди и усмехается Донне. Но та даже не дрогнет. Ни на дюйм.

— Гляди! Гляди! — говорит Джедди Донне.

Даже Венди понимает, в чем дело.

— Мистика для бедных, — вздыхает она.

Для Венди это неплохо. Остроты — не ее стихия. Она слишком рациональная, чересчур приземленная, излишне прагматичная. Но сегодня она явилась сюда потому, что этот вечер — редкая возможность выйти за рамки, сойти с привычной колеи училки начальных классов, стать самой собой. Обрести свободу, наконец.

Венди смотрит на Донну. Джедди корчит Донне гримасы. И Донна все же оживает, перекашивает рот и облизывает губы. Затем она резко поворачивается к Венди:

— Мистика для бедных? Да я седьмая дочь седьмой дочери, если хотите знать!

— У меня для тебя новость, Донна, — нас всего шестеро!

Венди подбоченивается и подается вперед, чтобы ее слова дошли по назначению, но Донна крепка в своей вере, что она, Донна, особенная и что у нее есть дар. И кто такая Венди, чтобы пудрить Донне мозги, пусть даже Донна и не седьмая дочь?

— Матушка, похоже, сделала аборт, — произносит Донна.

— Ой! Господь тебя простит за эти слова, — с отвращением отворачивается Венди. Даже Джедди становится неприятно.

— Донна!! — вот и все, что Джедди может сказать, растягивая гласные для вящего эффекта.

Донна опять выпучивает глаза.

— А вот глаза-то у меня всегда такие, — говорит она.

Но Венди уже не слушает ее, Венди у лоджии, делает руку козырьком и прикладывает к стеклу, стараясь разглядеть что-то в заоконной тьме, где чернота подсвечивается желтым и красным.

— Там какие-то подозрительного вида мальчишки у машин.

Джедди передразнивает Венди, стараясь в точности передать ее культурный голос: «Там какие-то подозрительного вида мальчишки у машин».

— А какого еще вида мальчишки тут могут быть? — произносит Донна.

Венди, прикусив губу, смотрит, как пятна бейсболок проплывают внизу. Шары уличных ламп похожи на оранжевые китайские фонарики, исчезающие в ночной мгле. В темноте слышатся какие-то смешки и хохотки, и какая-то юная парочка вроде бы целуется.

Точно, мальчишка и девчонка целуются, Венди это отлично видно. У нее за спиной Донна и Джедди продолжают свой спор, и их голоса напоминают жужжание пчел в летний зной. Мальчишка и девчонка внизу расцепляют объятия и расходятся, каждый в свою сторону, но лица их по-прежнему повернуты друг к другу — они пятятся назад. Они посылают друг другу воздушные поцелуи и никак не могут распрощаться — еще только секундочку, и еще, и еще. Никто не хочет повернуться первым и выйти из-под фонарей.

Венди возносит маленькую молитву всем своим богам и желает этому мальчишке и этой девчонке (между ними уже футов сто, но они по-прежнему пятятся, не отрывая глаз друг от друга), чтобы у них все было иначе. Чтобы у них получилось то, что не удалось другим. Чтобы жизнь у них сложилась счастливо. Вот они, лидеры будущего. Вдали от родного дома. Вдали от Донегола, где они никогда не были и о котором, быть может, и не слыхивали. Но они такие же ирландцы. Это из-за их матерей, и отцов, и бабушек с дедушками они сейчас здесь, под оранжевыми фонарями, где разве что небытие бережет и лелеет их.

Как только влюбленные скрываются во мраке, на сцену выступает компашка из трех не то четырех отставших от каравана. Бутылку с пойлом они вырывают друг у друга из рук. Шаг — глоток. Глоток — шаг. Они подходят близко к машине Венди (явно не просто так) и слегка задевают ее, словно пробегающие мимо собаки. Машина сверкает, и их тени скользят по металлу, как привидения. Венди готова поклясться, что, когда они проходят мимо, машину бросает в дрожь. Ведь ее пружины и амортизаторы были так сильно напряжены, ведь вся она так и сжалась в ожидании удара по многослойному лобовому стеклу, машина-то. Могли и гвоздем по крылу, могли и ногой по двери — вдруг пружина соскочит и замок откроется. Венди уже хочется отогнать машину на стоянку, где автомобили стоят бампер к бамперу и где она затеряется среди БМВ и иных четырехколесных средств передвижения, на которых мамочки отвозят своих детишек в школу, продираясь сквозь фешенебельные джунгли Вест-Энда.

На обратном пути из школы все эти «фрилендеры» благодаря своему чутью находят верный путь домой среди кустарников, узких улиц и табличек с пугающими ценами на квартиры. В некоторых из этих квартир притаились самые безжалостные среди всех них люди: телепродюсеры. Тут дамам просто не обойтись без внедорожников. Ведь мозги в головах у продюсеров совсем не плоские — пересеченная местность, да и только. И реальная опасность подстерегает на каждом шагу. Просто дело тут не в телесных повреждениях. Господи, неужели им нравится торчать во всех этих элитных кафе-барах или где там еще они тусуются? Рюмочки, девочки, смешочки, каждый пожирает глазами ягодицы соседей: не слишком ли они свешиваются с края стула? На хрен мне нужна такая жизнь. Если бы я был машиной Венди, я бы уж лучше остался здесь. В уличной преступности и самозащите хотя бы есть что-то настоящее. Имеет значение только твой талант к насилию. Если ты не полный трус — прорвешься.