Бойль колеблется.

— Еще чашечку чая святому отцу, — распоряжается матушка.

Энджи мчится за чаем. Бойль понимает, что его загнали в угол. Из ловушки не вырвешься. Нужно выждать. Нужно послушать их рассказ.

— Только дайте мне минутку. — И Бойль вытаскивает мобильный телефон.

— Две ложки сахару в чай святому отцу, — кричит матушка.

Бойль набирает номер и говорит:

— Алло, это Ханна? Я буду минут через десять, — хорошо?

— Бзбзбзбзбз…

— Начинайте без меня, а я подойду на тридцатой молитве, — ладно?

— Бзбзбзбзбз…

— Вот и чудненько. До встречи.

Конец связи. Энджи сует чашку чая и тарелку с печеньем прямо Бойлю в лицо. Священник отламывает маленький кусочек печенья, потом еще и еще. Надо же на что-то опираться. На что-то материальное.

— М-м, как вкусно. Что это за печенье?

— Это «Излишество», отец, — говорит Джедди.

— Как?

— Их рекламируют по телевизору: скушай печенюшку — и мужчина твоей мечты…

— Джедди! — прерывает ее матушка. Почти прерывает.

— Заберется к тебе в окно и поцелует в кончик носа!

Матушка с облегчением выдыхает. Дверь открывается, и входит Венди, вся красная и взволнованная.

— У них нет «Мистера Киплинга».

— Тсс! — шипит Линда.

— В чем дело? — одними губами спрашивает Венди.

Линда шепчет ей, что сейчас они расскажут священнику историю про дьявола на ступенях церкви, и Венди расцветает. Отличная история, да еще и священник в качестве слушателя. На секундочку ей делается жалко Бойля. Восемь баб поймали беднягу в ловушку и пытают россказнями. Да не какими-нибудь там побасенками, а правдивой историей про дьявола на ступенях церкви. Венди поворачивает выключатель, и в гостиной воцаряется полумрак — горит только одна лампа, пылает огонь в гигантском камине, заливая всю комнату отсветами, да черное небо смотрит в окно. Немного подождав, пока настанет подходящий момент, Старая Мэри начинает — неторопливо и легко.

— В тридцатые годы вокруг церкви Святого Августина простирался Тяп-ляп, — говорит Старая Мэри, переводя глаза с одного слушателя на другого.

Она умеет рассказывать, Старая Мэри-то. Сам тон ее голоса сразу пробуждает в Бойле интерес. В другой жизни она, наверное, была гипнотизером. Старая Мэри прекрасно умеет применить свой талант — не случайно ее считают лучшим рассказчиком в округе. У нее все просчитано, даже легкий небрежный стиль. В этом-то все и дело: ее рассказы отшлифованы и продуманы и в этом отношении не уступают произведениям Шекспира или иным порождениям английской литературы. И все это скрыто за внешней простотой. Намеренной простотой. Когда слушаешь или читаешь рассказы Старой Мэри, кажется, что совершаешь акт разоблачения, что они вне литературы, вне искусства. Но даже этот эффект — намеренный. Мы совсем не прочь, чтобы наше искусство разоблачили. Ведь признание произведения искусства другой культурой, по сути, — большое предательство. Я только хочу сказать, что каждое слово в рассказе подогнано кирпичик к кирпичику, обточено, вылизано, взвешено и несет свою смысловую нагрузку. Процесс построения такого рассказа сродни творчеству поэта и отличается только содержанием и языком.

Старая Мэри продолжает:

— Тяп-ляп состоял из жилых домов по нескольку квартир в каждом и узких улиц, вымощенных брусчаткой.

— Эти дома были построены для ирландских иммигрантов, работавших на сталелитейных заводах, — подхватывает Энджи. — Для ирландских иммигрантов построили их.

— Они жили по тринадцать человек в комнате, — говорит Старая Мэри.

— В одной комнате, отец. И мужчины, и женщины — все теснились в одном помещении, — развивает тему Джедди.

— В тесноте и вонище, — присоединяется матушка.

— По ночам воздух был черный, а днем солнце всегда было оранжевое, — говорит Старая Мэри.

— Я помню это, — кивает матушка, подчеркивая реальность рассказа.

Бойль снова втиснут в диван. Энджи подбрасывает еще фактов:

— В то время плотность населения в Тяп-ляпе была больше, чем в Нью-Йорке.

— В Нью-Йорке, вы говорите? — бормочет Бойль.

Цап! Все, он попался. Рыбка на крючке, и можно подтянуть или ослабить леску. Голова в морозилке подождет. Важный вечерок намечается. Будет о чем рассказать потом.

— Эти дома снесли только в шестидесятые годы, святой отец, — информирует матушка.

— Вы только представьте себе, отец. По ночам улицы освещались редкими газовыми фонарями, и брусчатка блестела под ними, — низким зловещим голосом произносит Старая Мэри.

— В то время кабаки закрывались в девять, — сообщает матушка.

— У меня были две тетушки, отец, — Мэри и Лиззи. Они так и не вышли замуж, — говорит Старая Мэри.

— Они много читали, — вставляет Венди.

— Они умели гадать на чаинках, гадать по руке и все такое, — дополняет картину Донна.

Свои роли Девочки знают назубок — когда вступить, а когда и промолчать, предоставив слово Старой Мэри, когда наклониться вперед, а когда откинуться назад, когда вовлечь Бойля в разговор, а когда отвернуться. Донна таращит неподвижные глаза, а Старая Мэри продолжает:

— Они не пили… но курили много… дымили как паровозы.

— Как фабричные трубы, — уточняет матушка.

— В тот вечер они пошли за сигаретами, — говорит Старая Мэри.

— Они часа не могли прожить без затяжки, — поясняет Энджи. — Без затяжки не могли прожить и часа.

— Они даже домашних тапочек не сняли, — сообщает Линда.

Линда говорит с дивана, куда ее пересадили. Для Бойля она ничем не отличается от своих пышущих здоровьем сестер. Пару раз Бойль взглядывает на Донну в инвалидной коляске, но тут подход может быть только один: «она такая же, как все». Не обращать внимания на кресло на колесах. Не спрашивать, что с ней стряслось. Так должны поступать святые отцы. Серьезно.

— Было уже девять, но без курева они прямо задыхались, — продолжает Старая Мэри.

— На улице ни единой живой души, — говорит матушка.

— Темень хоть глаза выколи, — возвещает Донна, уставившись священнику прямо в глаза.

— И тишина, — дополняет матушка.

Старая Мэри нагибается к Бойлю так близко, что, кажется, еще чуть-чуть — и они поцелуются.

— На Дандиван-роуд Джинни Боги держала лавочку, и постучать в дверь с заднего входа и спросить сигарет можно было в ночь-полночь. Да. Но в тот вечер Мэри и Лиззи постучали, а им никто не ответил.

Тук-тук-тук! — стучит по столу Линда.

Венди поднимается и роется в своей сумке в поисках диска, который она купила по пути сюда.

— Подождите, подождите минуточку, — восклицает она. — С музыкой будет лучше.

Сестры с интересом ждут, пока Венди поставит диск. Хотя они уже сотни раз исполняли эту сценку и роль каждой вроде бы расписана, всегда остается место для импровизации. Ведь всегда можно что-то улучшить.

Звучит Паганини.

Старая Мэри продолжает свой рассказ:

— Тук-тук-тук! Никакого ответа. Вообще ничего, отец. Им показалось это странным, ведь Джинни Боги всегда сиднем сидела у себя в лавке, отлучалась только на свадьбу или поминки.

— На поминки или свадьбу, — эхом отзывается Энджи.

Старая Мэри повествует дальше:

— Так что Мэри и Лиззи повязали крест-накрест свои платки и направились сквозь туман домой. Вы только представьте себе, отец! Зыбкий свет газовых фонарей расплывается в тумане, от фонаря до фонаря все во мраке, и они идут по Баканан-стрит. Представили себе, отец?

— Ого-го-го! — внезапно орет Энджи прямо в ухо священнику. У того душа уходит в пятки.

— Энджи! — укоризненно произносит матушка.

Энджи просит прощения. Глаза у Бойля блестят, и по целому ряду причин. Во-первых, они хорошо представляют свою страшилку. Во-вторых, он чувствует себя во власти окружающих его женщин. Во власти особ противоположного пола.

— Как же они без курева переживут эту ночь — ни о чем другом тетушки и думать не могли. На все готовы были, только бы затянуться, на все, — говорит Старая Мэри.