«Время как будто остановилось», — думает Малин.

— За все надо платить, — повторяет Свеа Свенссон. — Если жизнь меня чему-то научила, так этому.

Зак и Малин сидят, утопая в креслах барочного стиля. Свеа Свенссон расположилась на диване перед журнальным столиком, ее губы шевелятся, слова складываются в историю, которой могло бы не быть, но она, увы, весьма прозаична.

— Расскажите, пожалуйста, о детстве Луисы, — просит Зак.

— Это очень важно?

— Да, это очень важно, — подтверждает Малин.

— Я могу начать с давних времен, еще до ее рождения. С тех пор, как я сама была девочкой.

— Начинайте с чего хотите, — говорит Зак.

И слова текут из нее, будто давно просились наружу.

— Мне было семь лет, когда отец бросил нас с матерью. Мы жили за Бручиндом, на хуторе Эврабю, который принадлежал дедушке. Отец был коммивояжером, и однажды он просто не вернулся домой. Мать узнала, что у него завелась новая женщина в Сёдерчёпинге. Денег не хватало, так что маме пришлось устроиться кухаркой на хуторе в трех милях от нашего, в сторону Чисы. Сама я жила у бабушки с дедушкой, и этот период вспоминаю как самое светлое время в жизни. Затем мама повстречала нового мужчину. Он держал магазин обуви в Чисе, а жил над магазином, этажом выше, в большой квартире, и мы с мамой переехали туда. Прошло три ночи — и он явился ко мне в комнату. Помню его холодные руки, откинувшие мое одеяло, это происходило раз за разом. И вот однажды ночью, когда он опять занимался этим, в дверях появилась мать. Некоторое время она безмолвно смотрела, а потом пошла дальше в туалет, словно ничего не произошло. Осуждаю ли я ее? Нет. Нам с ней некуда было идти. Дедушка умер от удара, хутор давно продали. Так что он продолжал своя дьявольское дело, этот гребаный сапожник, но едва мне стукнуло семнадцать, как я съехала из дому, устроилась на кухню в мастерской в Мутале и познакомилась в городском отеле с мужчиной.

Он был коммивояжером, как мой отец, только торговал химикатами для промышленности, и я забеременела от него — так родилась Луиса. Когда ей было восемь, он бросил нас одних в квартире в Мутале, нашел себе новую женщину в Несшё.

Несколько лет мы жили одни, доченька и я. Но потом я, как и моя мать, встретила нового мужчину, Стюре Фолькмана. Он торговал сельхозпродукцией, и мы переехали на его виллу на набережной канала в Мутале.

Луиса ничего мне не сказала. Я много раз задавалась вопросом, почему она не рассказала мне о том, что происходит.

Мы прожили на этой вилле три года, пока я не обнаружила, чем он занимается по ночам, к чему протягивает свои холодные руки.

Куда нам было деваться? Но я этого так не оставила. Я дала ему по голове кастрюлей, и всю ночь мы с Луисой просидели под дождем на автобусной остановке; стояла холодная октябрьская ночь, кусты и деревья в чужих садах превратились в монстров, в силуэты детей дьявола.

Утром, когда рассвело настолько, что кусты и деревья стало можно разглядеть, пришел автобус. Он увез нас в Линчёпинг, и я больше не бывала с тех пор в Мутале, не видела этого негодяя. А мой первый муж, отец Луисы, утонул во время рыбалки.

Я виню только себя, чтоб вы знали. Я предала своего ребенка, мою доченьку. Человек никогда не должен поворачиваться спиной к своему ребенку, какую бы боль ни причиняла жизнь ему самому. Не могу себе простить, что не увидела всего этого раньше.

Мы оказались в номере привокзальной гостиницы. Я заявила на него в полицию, но они ничего не могли сделать. Добрые тетеньки из социальной службы помогли нам найти квартиру, работу в кафе для меня и школу для Луисы. Но все равно, с этого момента меня не покидал чувство, что все упущено безвозвратно.

С тех пор я больше никогда не пускала мужчин на порог своего дома.

Малин бродит туда-сюда у кровати в своей квартире, только что после душа, из одежды на ней трусики и лифчик. Она выложила на покрывало три летних платья и ломает голову, какое из них выбрать: голубое с белыми цветами, короткое желтое или длинное, до лодыжек, белое.

Выбрав желтое, она натягивает его и смотрит в зеркало в прихожей — кажется, ожидание встречи украсило ее, она выглядит лучше, чем в течение многих месяцев.

Допрос Свеи Свенссон состоялся всего час назад. В голове еще звенят ее слова: холодные руки на одеяле, под одеялом, как змеи на теле. Малин вспоминает, что сказал ей один старик во время другого расследования: «Запомните одну вещь, фрёкен Форс. Убивает только страсть».

Они задали вопрос о Луисе: известно ли Свее Свенссон что-нибудь такое о ее дочери, что им необходимо знать, но та вообще отказалась отвечать.

— А Стюре Фолькман еще жив? — спросил Зак.

— Стюре Фолькман жив.

— Вы знаете, где он?

— По-моему, живет в Финспонге со своей женой. Завел семью.

Малин предполагала, что услышит еще одну историю, но Свеа сказала только:

— Храни господь этих людей.

И затем — молчание, губы сомкнуты, словно они наговорились на всю оставшуюся жизнь.

Может, все-таки надеть белое?

Нет.

Малин оглядывает квартиру — в ней достаточно чисто и прибрано. Спускается к машине на парковке, заводит мотор, смотрит на часы, отмечает, что выезжает слишком рано — самолет Туве и Янне прилетает без четверти два, а до аэропорта Скавста не более полутора часов езды.

Когда она выруливает по Ярнвегсгатан к развязке, перед ее глазами встает другое лицо. Она не знает почему, но чувствует, что это важно.

Славенка Висник улыбается, открывая ей дверь своей квартиры в Шеггеторпе.

И минуту спустя Малин сидит в гостиной со стаканом фанты в руке, пытаясь придумать, о чем бы еще спросить. Напряженность, которую она только что испытывала, настороженность по отношению к человеку, фигурирующему в расследовании убийства, как рукой сняло, осталось только ощущение важности происходящего.

— Что тебе хотелось бы узнать?

Славенка Висник не удивлена приходом Малин — ей просто интересно, по какому делу та явилась.

— Если честно, я сама не знаю. Просто хочу попросить тебя вспомнить, нет ли еще чего-нибудь важного, что ты не рассказала.

— Что именно? Я стараюсь быть сознательной гражданкой. Вести свои дела законно — вот и все.

Малин понимает, каким дурацким должен выглядеть ее визит в глазах такой практичной женщины, как та, что сидит перед ней.

— Да? Ну хорошо. Тогда ладно.

— Не торопись. Допей спокойно. Я собираюсь в Глюттинге, чтобы забрать выручку и заодно искупаться.

— Искупаться? Здорово. А мне надо ехать в Скавста, встретить в аэропорту мужа с дочерью.

И тут же Малин жалеет о своих словах — ведь Славенка Висник потеряла всю семью, но глаза собеседницы спокойны, полны тепла.

— Я хочу тебе кое-что показать, — говорит Славенка Висник. — Иди сюда.

Минуту спустя они сидят у компьютера в ее спальне, у мерцающего экрана.

Славенка Висник открыла десять документов, которые напоминают детскую книгу с картинками. На страницы она выложила те немногие фотографии своей семьи, которые у нее сохранились, сопроводив их рассказами о своем детстве, о жизни своих детей — тех немногих годах, которые были им отмерены.

На фотографиях Славенка Висник куда моложе. Взгляд полон надежд и чувства ответственности. Дети у нее на руках — округлые красивые лица, обрамленные свободной порослью длинных черных волос, рядом муж — у него доброе лицо с мягкими чертами, но мощным подбородком.

— Мне нравится этим заниматься, — говорит Славенка Висник. — Писать о них. Пытаться воссоздать то время, когда жизнь была прекрасна, воссоздать ту простую любовь.

— Очень красиво.

— Ты правда так думаешь?

— Да.

— А как по-твоему, они вернутся?

— Нет, в это я не верю.

Вопрос Славенки Висник показался Малин совершенно естественным, словно возрождение из мертвых иногда возможно — во всяком случае, силой любви.

— Но когда-нибудь ты снова встретишься с ними, — говорит Малин. — Их любовь витает здесь, в этой комнате. Я это чувствую.