Этот скат был сплошь покрыт ползущими по нему, как червяки, людьми. И видно было, как кто-нибудь выскочит вперёд – вероятно, с криком «ура», неслышным за стрельбой, – и упадёт тут же…

Цепь ползёт всё тише и нерешительнее…

Остановилась… Замерла…

– Ординарец!

Лицо Скобелева спокойно, полно решимости.

– Ревельскому полку!

– Ваше превосходительство, – чуть слышно говорит сзади Скобелеву Куропаткин, – это последний наш резерв!

– Знаю-с… Ревельскому полку поддержать атаку!

Старик полковник Писанко взял под козырёк, принял от ординарца, хорунжего Харанова, приказание… Подал команду полку.

Передние роты раздались в тёмные цепи, за ними потянулись линиями ротные поддержки. В резерве грянула музыка. Ветхое знамя развернулось над резервом.

Ревельские цепи влились в цепи владимирцев и суздальцев.

И уже не цепи, но тёмная солдатская масса ползла, скользила, падала, карабкалась вперёд и навстречу гулу пушек, непрерывной ружейной трескотне. Пошли вперёд, ещё… ещё… Остановились, опоясались белой полосой ружейного огня и поползли назад.

– Алексей Николаевич, у Имеретинского есть либавцы [192], у Добровольского остались 11-й и 12-й батальоны. Прикажите всех двинуть на поддержку атаки!

Ординарцы поскакали передавать приказание…

Время идёт. Время остановилось… Холодный дождливый день меркнет. В мглистом тумане видно, как из Плевны идут густые колонны турок. Они вливаются в промежуток между редутами Исса-Ага и Плевной.

Либавцы и стрелки косят их огнём – но они идут вперёд и вот слились с передовыми цепями.

В третий раз грянула музыка. Либавцы пошли на штурм. Всё подалось с ними вперёд, опять раздалось «ура», и видно было, как начался рукопашный штыковой бой.

И вдруг поползли назад. Сначала тихо, поодиночке, нерешительно, потом группами… Сейчас начнётся бегство!..

Скобелев, в сопровождении Куропаткина, немногочисленной свиты – разосланные с приказаниями ординарцы не вернулись – и с казаком со значком, медленно спускается с кручи. Лошадь скользит по мокрой глинистой земле. Она расставила задние ноги, чтобы затормозить. На середине ската Скобелев останавливается. Его лицо очень бледно и мрачно. Волевой огонь то загорается, то потухает в пристально глядящих вперёд глазах. С намокших рыжих бакенбард на потемневшее полотно кителя каплет вода. Дождь зарядил косой и упорный.

Сквозь пелену дождя – в сером сумраке, – совсем близко, и восьмисот шагов не будет, за оврагом по склону холма ещё идёт бой. Турки стреляют в упор. В пелене выстрелов, между высоких дымов взрывающихся гранат видно, как тёмная масса перемешавшихся между собой полков ползёт неудержимо назад.

Время измеряется долями секунд…

Скобелев оборачивает бледное лицо на Куропаткина. Испытующе, пронзительно смотрит на него.

– Алексей Николаевич, – тихо говорит Скобелев. Его голос слышит один Куропаткин. – Не пора ли мне?  С а м о м у?

Куропаткин молчит. Его лицо угрюмо. В узких, волчьих глазах вспыхивает злой волевой огонь: «Пора!»

Лицо Скобелева краснеет, загораются минуту тому назад потухшие, печальные глаза. Решительно подобрав поводья, Скобелев даёт шпоры коню, и тот клубком катится вниз, утопая по бабку [193]в грязи, перескакивает на дне оврага какой-то бурлящий, глинистый поток и в мгновение ока взмывает наверх, в самую гущу залёгших недвижно, в нерешимости отчаяния, цепей.

-  В п е р ё д,   р е б я т а!

В дыму и сумраке печального дня Скобелева видят единицы. Но по всей цепи, по трём её полкам и по стрелковой бригаде электрическим током проносится:

– Скобелев! Скобелев!!

Всё встаёт, гремит победное «ура»…

Сквозь участившийся треск совсем близких выстрелов, сквозь грохот орудийной пальбы, визг и шлёпанье пуль и осколков – кажется, везде слышно бодрое скобелевское: «Вперёд, ребята!»

Грязь в полголенища – её не чувствуют. Глина скользка, ползёт под ногами. Люди обрываются, падают, встают снова и, грязные, измазанные землёю, бегут вперёд, туда, где на мгновение увидали Скобелева, его белого коня, его белую фуражку.

«Ура» заливало всю полосу гребня, гремело с лишком на две версты, неумолимо ликующее и победное. Солдатам казалось, что неудержимая сила несёт их наверх, на кручи турецких брустверов, через канавы ложементов и окопов.

Турки отхлынули из передних укреплений и бежали в промежутках между редутами.

Скобелев, ухватившись за гриву коня, взобрался по крутому скользкому скату гласиса [194], скатился с лошадью в ров, там лошадь упала, Скобелев выбрался из-под неё и одним из первых ворвался в редут.

Первым вскочил в укрепление штабс-ротмистр Ревельского полка Добржинский. Редут был полон турками. О сдаче, о плене никто не думал. Дрались штыками, валили турок прикладами. Тела в синих и тела в чёрных мундирах и белых, измазанных грязью штанах покрывали всю внутренность укрепления. В нём, хрипя, схватились грудь с грудью – кругом и левее редута гремело ликующее, победное «ура».

Кованлек был занят с налёта – на него вёл Скобелев! С ним шла несокрушимая победа. У редута Исса-Ага атака остановилась. Не было того, кто кинулся бы на гласис, окружённый скобелевским победным ореолом. Там залегли под самым гласисом и стали копаться в мокрой земле и отходить назад. Победное «ура» смолкло.

От Кованлека часть турок бросилась к Плевне. Отдельные смельчаки побежали за ними, без офицеров, никем не руководимые. В садах плевненского предместья раздались выстрелы русских.

И ещё сильнее зарядил дождь.

Шёл шестой час. Чёрные тучи точно упали на землю, сырая мгла окутала редут Кованлек. Небольшая группа схваченных турок, уже обезоруженных, стояла между солдат и ошалелыми глазами смотрела на толпившихся в укреплении людей.

Офицеры собирали свои части. В углу, у самой горжи [195]горнист настойчиво играл сигнал, сзывая первый батальон.

«Дан сигнал для гренадер», – всё повторял он, и звенели звуки его горна, эхом отдаваясь о крутости брустверов.

– А какому полку сигнал? – удивлённо говорил солдат в изорванном, грязном мундире. – Эк его! Который раз…

«Дан сигнал для гренадер», – опять прозвучало по укреплению.

Ошалевшие люди толпились в беспорядке.

Вдруг у северного фаса [196]послышались выстрелы. Часть людей бросилась туда и, залегши за укреплением, приготовилась стрелять. Густые цепи карабкались сзади за холмы, и не разобрать было, что это за цепи, свои или противника.

Впереди увидали высокого человека в белом и с русою бородой.

Человек этот шёл впереди цепей и махал рукой.

– Скобелев!.. Да это наши! – сказал кто-то.

Фельдфебель подошёл к офицеру.

– Ваше благородие, да это же турки! Какой тут Скобелев, ить Скобелев-то был в пальте! И фуражка не скобелевская совсем…

По фронту раздавались крики:

– Не стрелять! Свои! Это наши!

Таинственные цепи поднимались на горжу укрепления. Стало ясно видно, что это турки.

– Огонь! – крикнул офицер. – Пальба ротою! Шестая рота! Пли!..

Сорванный залп слился с общим треском ружей. Человек в белом упал. Турки отхлынули назад…

Тишина?..

Нет, тишины не было. Это только после напряжённейшего боя казалось, что тихо. С Кришинских высот – слева и сзади били пушки, и каждая граната, попадавшая в гущу людей, толпившихся в Кованлеке, вырывала десятки жертв.

Темнота?..

Ночь ещё не наступила, и люди были видны. В Кованлеке распоряжался Куропаткин. Он отсчитал двести человек из разных полков и, выведя их из редута, укладывал на землю и показывал, как рыть окопы и откуда ожидать турок. Присланный Скобелевым Порфирий помогал ему. Они стояли в вечернем сумраке, когда подле них совсем неожиданно появился генерал Добровольский. Высокий, прямой, какой-то очень уже не к месту официальный, со смертельно бледным лицом, тяжело дышащий, он быстрыми шагами подошёл к Куропаткину, нагнувшемуся к солдату и лопатой прочерчивавшему в жидкой земле линию, по которой надо было рыть окоп, и ударил его рукою, затянутой в белую перчатку, по плечу. Куропаткин выпрямился.