– Не знаю, Алёша, не знаю…

Помогая друг другу, они спустились к самому морю и стали на берегу, где на круглую, пёструю, блестящую гальку набегала синяя волна.

– Алёша, вот вы всё меня спрашивали, позвольте и мне вас спросить, – тихо сказал Болотнев. – Вы, Алёша, – святой человек… Водки не пьёте… Женщин, поди, не знаете…

Розовый румянец побежал по бледным щекам Алёши, и ещё красивее стало его нежное лицо.

– Простите, Алёша, это очень деликатное… Я приметил, что вы Евангелие каждый день читаете.

– Это мне моя мама в поход дала. А вы разве не читаете?

– В корпусе слушал батюшкины уроки, да всё позабыл. Я ведь ни во что не верю, Алёша… Я философам верил… социалистам… А не Христу… А вот теперь хочу вас, Христова, спросить об одном. Если человек обещал… Не то чтобы слово дал, а просто обещал не видеться, не писать, не говорить с девушкой, которую тот, кому обещано, считал своей невестой, и тот, кому обещано… Я это несвязно говорю, да вы понимаете меня?

– Я вас понимаю, князь.

– Так вот, тот, кому обещано, умер… Убит… То можно или нет нарушить слово? Как, по-вашему? По Евангелию?

– В Евангелии сказано – по смерти ни жениться, ни разводиться не будут. Там совсем другая жизнь. Значит – можно. Вы что же, князь, сами хотите жениться?

– А нет, Алёша, – с живостью ответил Болотнев. – Что вы! Куда мне? Без ноги-то!

– Если человек взаправду любит, то он искалеченного ещё больше полюбит, – тихо сказал Алёша.

– Жалость?.. Нет, Алёша, мне жалости не нужно. Это очень тяжело, когда человека жалеют. Тут совсем другое. Та девушка – особая девушка, и я боюсь, что она погибнет. И вот я думал, что, может быть, если я стану подле неё, буду усовещивать её, говорить с нею – она одумается… Да… Вот и всё… Ну да это пустяки… Может быть, я и ошибаюсь. Сколько раз в моей жизни я ошибался.

Сзади них солнце спускалось к горам. Нестерпимым пожарным блеском загорелись, заиграли стёкла домов Стамбула – будто там, в домах пылал огонь. Потом огни погасли, и прозрачный, лиловый сумрак, нежный и глубокий, стал покрывать фиолетовые азиатские горы. Над головами Алёши и князя барабанщик ударил повестку к заре. Тихо плескалось темневшее с каждым мгновением море, шевелило мелкую гальку, катило её к берегу, а потом с лёгким скрежетом уносило в глубину…

– Вера Николаевна, да вы совсем не так кидаете. Смотрите, как я. Положите камушек на большой палец и пустите его, направляя указательным, плоско вдоль воды… Вот так… Раз, два, три… четыре… Четыре рикошета!

– Просто удивительно, как у вас это выходит.

Вера восхищёнными глазами смотрела, как юноша, с которым её только что познакомила Перовская, кидал камни в воду широкого озера. Вера была в простенькой, нарочно для случая купленной блузке, в шерстяной чёрной юбке, которую она уже и порвать успела, продираясь к берегу через кусты, оцепленные плетями колючей ежевики. Она приехала сюда потаённо, с Перовской, под чужой фамилией, чтобы присутствовать на нелегальном съезде. К ним приближался через поросли кустов и тростника человек в блузе, схваченной ремнём, в штанах, заправленных в высокие сапоги, в белой парусиновой фуражке и с пледом на плече.

– Тут, товарищи, грибы должны быть, – сказал он молодым неустановившимся баском и подошёл к Вере.

Вера никого здесь не знает. Ей никого не представляли, ни с кем не знакомили. Вера только знала, что за неё поручилась Перовская, и Веру здесь приняли товарищески просто.

Точно здесь, в дубовой роще на берегу реки и озера, где подле воды красиво росли раскидистые большие вётлы, был пикник и «маёвка», которых Вера никогда не знала, но о которых немного слышала, как о чём-то не совсем приличном и во всяком случае непозволительном для неё – Ишимской…

Тут было человек тридцать молодёжи, всё больше совсем безусой, редко у кого была молодая бородка клинышком. Было несколько евреев. Молодая, косматая, безобразная еврейка, с узкими раскосыми глазами, коротконогая, увалистая, некрасиво уселась на корточки и на разостланную на траве пёструю скатерть выкладывала обильную незамысловатую закуску: чёрный и ситный хлеб, нарезанный большими косыми ломтями, колбасу, куски жареного мяса, бутылки пива и сороковки водки. Молодой простоватый парень со светлыми, в кружок, по-мужицки стриженными волосами помогал ей.

Вера понимала – это и был тот  н а р о д, для которого она хотела работать.

Несколько в стороне, отдельно от других, держалась небольшая группа. Перовская показала Вере на неё и сказала:

– Это, Вера Николаевна, наша гордость…  З е м л е в о л ь ц ы - т е р р о р и с т ы! Месяц тому назад они собрались на свой съезд в Липецке и вынесли свои постановления. Здесь они будут нам говорить о том, что нужно делать. Вон, видите, тот, в тёмно-синей рабочей блузе, – это Баранников, рядом с ним, с русой бородкой и усами, – Квятковский, дальше сидит под деревом – Колодкевич, а тот, угрюмый и серьёзный, Михайлов – вот волевой человек! Жаль, немного заикается, когда говорит; там дальше Морозов, с ним беседует девушка – Оловянникова-Ошанина, а самый красивый и благообразный между ними – это Тихомиров. Такой чудак!.. Представьте, Вера Николаевна, он мне предложение делал, жениться на мне хотел… Это мне-то, отрешившейся от всего, всецело предавшейся делу революции, – предложение руки и сердца!.. Смешно… А там, дальше, за кустами, только головы видны – это Фроленко, Ширяев, и тот чёрненький, что подле них, – это Гольденберг [202]… А под самым дубом – товарищ Андрей… О ком я вам уже говорила… Вот все те, кто основал движение, которое должно дать народу волю и освободить его от гнёта царизма! Присмотритесь к ним… Какая всё молодёжь! Готовая на любые жертвы… Это, как я вам говорила, – соль земли русской…

Вера внимательно всмотрелась в товарища Андрея… Строгое, мужицкое было у него лицо. Таких видала Вера приказчиков в Перинной линии Гостиного двора в Петербурге, такие бывали молодые дьяконы. Чёрная бородка окаймляла продолговатое лицо, прядь волос свисала на лоб к правому глазу, и Андрей всё откидывал её упрямым, капризным движением головы.

– Надо непременно заставить его высказаться, заставить говорить, – сказала Перовская, – перед его словом никто не устоит… Если он сам не скажет, опять ничего у нас не выйдет, не придём к единомыслию…

Андрей заметил, что на него смотрят. Самодовольная улыбка появилась в уголках рта у тёмных усов, появилась и исчезла. Андрей отошёл от дуба.

– Ну что, товарищи, в молчанку играем да возимся, – весело и задорно сказал он. – Давайте заспиваем чего-нибудь.

Группа террористов распалась, смешалась с другими, бывшими на съезде, – «деревенщиками», как их презрительно называли террористы за их упорное желание работать среди народа по деревням. Перовская покинула Веру и подошла к Андрею. Она казалась маленькой и жалкой подле высокого и статного Андрея.

– Что же, коллеги, готовы? – окидывая взглядом молодёжь, сказал Андрей и запел сильным звучным голосом:

Перовская верно и красиво вторила ему. Хор, управляемый Андреем, примкнул к ним ещё не очень стройно, ещё не спелись, не знали друг друга, кто как поёт, но песню знали все, и все её раньше певали в гимназиях, в школах, в университете, и песня налаживалась, звучала всё громче, сильнее, властнее, со страстным и сильным молодым надрывом.

– На корме сидит хозяин, – заливались два голоса, и хор мягко повторял за ними:

– Хозяин!.. В чёрном бархатном кафтане!..

Когда кончили – сами удивились, как красиво у них вышло.

Высокие дубы стояли над ними, в их пролётах видны были камыши озера, а ещё дальше серебряным изгибом блистала река. За рекою была степь. Ни души не было видно на её широком просторе.