Причины плевненских неудач происходили от того, что не было достаточных сил, чтобы развивать операции по всему турецкому фронту. Но мало кто и в армии-то, не говоря про общество, знал, почему же брали Плевну, сознавая, что сил мало и что с имеющимися силами её  в з я т ь  нельзя?!

Главнокомандующему нужно было на деле доказать, что сил мало, что нужна присылка основательных подкреплений. Доказывать это приходилось кровью, потерями, сражениями и… поражениями. Ибо слова неубедительны.

Когда решался вопрос о том, объявлять или нет Турции войну, – государь колебался. Он сознавал всю трудность и опасность войны, но ему было жаль славян. Общественное мнение давило на него. Тогда государь вызвал старых фельдмаршалов графа Берга, князя Барятинского и Коцебу, великих князей Николая Николаевича старшего и Михаила Николаевича, военного министра и министра финансов и устроил нечто вроде военного совещания. Был задан вопрос: какой силы должна быть армия для того, чтобы победить Турцию? Все три фельдмаршала доложили, что для того, чтобы одолеть современную Турцию, принимая во внимание её географическое положение, устройство театра военных действий, пути сообщения и учитывая ту несомненную помощь, которую Турция получит от Англии, необходимо иметь от 400 до 500 тысяч войска.

Оба министра заявили, что состояние финансов России и её воинских кадров таково, что Россия не может выставить более 120 тысяч солдат.

Наступило тяжёлое молчание. Государю нужно было или отказаться от войны («сербам сидеть смирно, а Черняеву вернуться назад»), или, как самодержцу, повелеть напрячь все силы, сделать невозможное, собрать полумиллионную армию и исполнить его волю.

Государь молча смотрел на своего брата, великого князя Николая Николаевича старшего. Тогда великий князь сказал:

– Если ваше императорское величество прикажет, согласен принять пост главнокомандующего, имея сто двадцать тысяч штыков!

Государь встал и обнял своего брата. Заседание было окончено – война решена, стали расходиться.

На подъезде граф Милютин подошёл к великому князю и сказал:

– Как, ваше императорское высочество, вы решаетесь на такое дело со столь малыми силами?

– Знаю, – ответил великий князь, – что не хорошо делаю, да если бы ты видел выражение глаз государя, как он смотрел на меня! В этих неотразимо прекрасных глазах государя было прямо написано: «В ы р у ч а й!» Ты знаешь, как я его люблю… Пойдём так… а после сам прибавишь…

После второй Плевны и была потребована эта прибавка, но для того чтобы она прошла, понадобилась вся кровь и муки третьей Плевны. Только после них Россия до конца исполнила свой долг и выполнила волю своего государя-самодержца…

Накануне третьей Плевны Порфирий, назначенный к Скобелеву, поехал к стрелкам: ввиду убыли офицеров в бригаде генерала Добровольского к ней был прикомандирован от Волынского полка Афанасий, и Порфирий хотел перед решительным сражением повидать сына.

– Что, Афанасий, и ты скобелевцем стал? – сказал Порфирий, любуясь ещё более похорошевшим и возмужавшим сыном.

– Кто, папа, хоть раз повидает Скобелева, тот ему не изменит.

– Знаю, милый, сам на себе это испытал… Молодчина ты у меня… И у тебя уже и «клюква» на сабле; и чин поручика.

– За переправу через Дунай, папа, – значительно сказал Афанасий и добавил: – Ты ей напишешь?.. Я не смею…

– А ты осмелей. Перед скобелевцем и Вера не устоит. Вернёшься, и, поверь, всё по-хорошему будет.

Они помолчали.

– Ну, мне пора. Темнеет. И какой дождь! Надо ещё к твоему бригадиру заглянуть, а, видишь, как погода-то испортилась! Ты напиши сам…

– Да, если вернусь из боя, – тихо и с несвойственной для него печалью сказал молодой поручик.

Порфирий внимательно посмотрел на сына.

– Ты что?

– Я ничего, папа. Сам знаешь, пехота при штурме горит, как солома в огне.

– Ну, ну. А что Скобелев говорит?

Лицо Афанасия просияло.

– Никто, как Бог! Двум смертям не бывать – а одной не миновать!

– Вот то-то и оно!

И, не прощаясь с сыном, Порфирий пошёл с бивака.

– Прощай, папа! – донеслось к нему от палаток стрелков.

– Вере напишу, – ответил Порфирий, хотел вернуться и обнять сына, да раздумал.

«Что тревожить понапрасну, – подумал Порфирий. – И так мальчик не в себе…»

Стоявшие все эти дни духота и зной с доносившимся от турецкой позиции смрадом гниющих трупов, в понедельник, 29 августа, стали ещё сильнее. С полудня раскалённая земля закурилась туманами, небо сразу потемнело,солнце скрылось в появившихся вдруг откуда-то тучах, и полил дождь. Не короткий, летний ливень с грозой, но нудный, ровный, холодный осенний дождь, долгий и упорный. Глинистая почва сразу намокла и стала скользкой, по глубоким колеям потянулись коричневые лужи, и пузырями вспыхивали на них частые дождевые капли. С дождём и тучами сразу надвинулась хмурая, ненастная, безотрадная осенняя ночь.

Непогода и ночь захватили Порфирия в дороге. Едва он выбрался с бивака 9-го стрелкового батальона, как наступила такая тьма, что Порфирий совсем растерялся. Ноги вязли и расползались на глинистой дороге. Ветер распахивал бурку, дождь забирался за ворот и холодными струями стекал по телу.

Впереди, и совсем недалеко, загорелось жёлтое пламя костра, сквозь сырость потянуло угарным, смолистым дымком, и показалось, что с ним и тепло нанесло. Порфирий пошёл на огонь.

Под навесом из сучьев и распяленных на них рогож, попон и шинелей солдаты раздули костёр и повесили над ним большой томпаковый чайник. В отсвете пламени стала видна коновязь, где мокли под попонами лошади, и тут же стояла большая коляска с поднятым верхом и пристёгнутым наглухо кожаным фартуком. Внутри коляски горел фонарь. В щели между фартуком и верхом просвечивал неяркий свет.

– Генерала Добровольского коляска? – спросил Порфирий у солдат.

– Так точно, генерала Добровольского, – бойко ответил красивый черноусый стрелок, вглядываясь в Порфирия, и, признав в нём офицера, ловко поднялся от костра.

– Матюшин, это кто там? Не с диспозицией ли?

– Это я, ваше превосходительство, полковник Разгильдяев.

– Что это вы, батенька, в такой дождь! Небось промокли совсем…

– Да, есть малость.

– Заходите погреться, чайку вместе напьёмся. Я один. Паренсова услал к Имеретинскому.

Полог коляски отстегнулся, и Порфирий с удовольствием влез в неё. Там было тепло и после непогожего вечера показалось уютно. Внутри коляски на проволоке висел фонарь со свечой. В его свете Порфирий, сам любивший походный комфорт, с удовольствием рассмотрел, как в коляске было хорошо и ладно устроено. Передняя часть коляски откидывалась, образуя две мягкие постели. Под сиденьями были устроены выдвижные ящики и сундучки, по бокам кожаного верха коляски нашиты карманы.

Добровольский в наглухо застёгнутом стрелковом сюртуке сидел на заднем сиденье. Перед ним, был расставлен раскрытый дорожной погребец, обитый белою жестью «с морозами», подле него был приготовлен поднос со стаканами, тарелками и закуской.

– Как кстати вы пожаловали, – сказал Добровольский, усаживая Порфирия против себя. – Я всех своих услал. Начальника штаба и адъютанта отправил за приказаниями. Говорят, завтра – штурм Плевны, а мы ещё ничего не знаем. Да и какой может быть теперь штурм? Вы вот пешком шли, так видали, что делается. Какие могут быть по эдакой грязище атаки, перебежки. Да просто не влезть на эти страшные горы.

Порфирий молча вглядывался в лицо Добровольского. Странным оно казалось в этом освещении. Совсем особенная, смертельная бледность была на нём, и оранжевый свет свечи не менял его, как свечи, горящие у изголовья покойника, не рассеивают мёртвенной бледности его лика. Выражение глаз было жуткое. Точно эти тёмные живые глаза на мёртвом лице провидели нечто ужасное.

– Я, Порфирий Афиногенович, прямо считаю завтрашний штурм невозможным. Я надеюсь… Я уверен, что государю императору всё это доложат и его величество именно ввиду своего тезоименитства его отменит.