– Их-х сиятельство военный министр изволит ех-ха-а-ать!

Великий князь командует разводу: «Смирно!»

В полной тишине военный министр обходит караулы. Он всё поглядывает на стрелку больших манежных часов. Стрелка подходит к двенадцати.

От ворот несётся голос:

– Их-х импер-ратор-рское величество изволят ех-ха-а-ать!!

В тот миг, когда на Петропавловской крепости ударяет полуденная пушка и стёкла в окнах манежа звенят от выстрела, двери манежа широко распахиваются и в облаке морозного пара в них входит государь.

Молочная торговля Кобозева на Малой Садовой улице закрыта. Это никого не удивляет – воскресенье. Дверь на замке. Сквозь не заставленные ставнями окна видна лавка, прилавок в ней, сыры, кадки, накрытые холстом, и в углу большой образ Георгия Победоносца на белом коне. Перед образом теплится лампада. Всё мирно и тихо. Дощатый пол посыпан белыми опилками. Недостаёт только жирного, сытого, пушистого, ленивого лавочного кота.

У окна в лавке сидит хозяйка. Растрёпанная книга лежит у неё на коленях. Хозяйка часто посматривает в окно. Дверь во внутреннюю комнату открыта, и там, невидимый с улицы, сидит мужчина в чёрном драповом пальто и шапке под бобра.

В лавке на стене висят простые деревянные часы с медными гирями. Маятник машет вправо и влево, влево и вправо. Громко тикают часы. Время идёт. Уходит прошлое, наступает будущее – нет настоящего.

– Что, Анна Васильевна, наши прошли?.. – спрашивает из глубины соседней с лавкой комнаты мужчина.

– Рысакова видала – прошёл. А других – нет. Да за народом трудно каждого увидать. Много народа идёт. И офицеры… всё едут и едут… Сколько их!..

– На развод едут. Значит, и он тоже будет.

– Да… Наверно… Это, Фроленко, какие же будут, в медных касках с белыми султанами?.. Красиво…

– Не знаю, Анна Васильевна. Я в солдатах не служил. Удалось освободиться.

Замолчали.

Долгая, долгая тишина. В лавке пахнет сыром, землёй, сыростью. Из угла, где навалены рогожи, несёт выгребными ямами и ещё чем-то пресным, неприятным – химическим.

– Воздух у нас, Фроленко, как в могиле.

– Да… В могиле, Анна Васильевна, пожалуй, и вовсе не будет воздуха… Это всё та труба даёт себя знать… У меня, знаете, даже всё бельё провоняло. Да ведь, Анна Васильевна, это и есть наша могила.

– Вы думаете, и нас – с ним?..

– Исаев, как закладывал, говорил – не меньше как полдома должно обрушиться. Нас непременно задавит.

– Что ж… Значит, так надо.

Якимова-Баска тяжело, полной грудью вздыхает.

– Недолго мы с вами и пожили, Фроленко.

– За народное дело, Анна Васильевна.

– Да, конечно… За народное…

Опять замолчали.

– Вера Николаевна про развод рассказывала – ровно в двенадцать всегда начало.

– Да. Потише на улице стало. И как-то страшно… А когда кончится этот их развод-то?

– Вера Николаевна говорила – в полвторого.

Якимова тяжело вздыхает.

– Тогда, значит, и мы… Спиралька у вас готова?..

– Готова.

– А вы проверили бы?

Чуть слышно сипит в соседней комнате спираль Румфорда. Тикают часы. Так напряжённо-сильно колотится сердце у Якимовой-Баски, что она слышит каждый его удар.

– Так вы говорите, Фроленко, задавит?..

– Да не всё ли равно… Ахнет ведь основательно.

– Мне народа жалко… Вот с детями идут – в Летний сад, должно быть… Сколько народа ходит. Все погибнут.

– Тут, Анна Васильевна, шпиков наполовину. Что их жалеть…

– Всё-таки – люди… И казачки тоже… Поди – жёны, матери есть. Мне  е г о не жалко. Пожил довольно. Попил народной кровушки, а вот – их… Да…

– Без этого нельзя. Андрей говорил, лес рубят – щепки летят. Вот и мы с вами – щепки…

– Как думаете, Андрея – повесят?..

– Должно быть – повесят. Не помилуют… И нам того же не миновать. Тут ли, там ли – всё одно – смерть. Жизнь революционера – короткая жизнь.

– У вас рука-то, Фроленко, не дрогнет, как соединять будете?..

– А отчего ей дрогнуть?..

– Всё-таки смерть…

И опять долгое, очень долгое молчание, Якимова-Баска смотрит в книгу, видит строчки, буквы, но буквы не складываются в слова, строчки ничего не говорят. Якимова поднимает голову и смотрит сбоку в окно.

– Вот, Фроленко, и Соню вижу. Пришла… Стоит на углу в толпе народа. А смелая Соня. Её ведь и узнать кто может.

– Значит – скоро.

– Да уже двадцать минут второго. Десять минут нам жить осталось. Спиральку-то проверьте. Не отказали бы провода.

– Вы не беспокойтесь, Анна Васильевна, у меня всё в исправности.

Часы всё тикают и тикают… Точно зовут, приглашают смерть.

Много смертей…

Ловким молодым движением государь скинул шинель с плеч на руки унтер-офицера Манежной команды и бодро пошёл к лошади, которую держал за колоннами конюшенный офицер. По манежу гулко отдавалось эхо команд. Караулы взяли «на плечо».

Всякий раз, как государь входил в манеж, его точно покидало бремя лет. Походка становилась лёгкой и упругой, глаза блестели, движения были молоды и гибки.

Привычным жестом, как учил его ещё отец, император Николай I, государь просунул два пальца в белой перчатке под ремень подпруг, проверяя седловку, легко вставил ногу в лакированном ботинке в стремя и перекинул высокое стройное тело в седло.

Залившийся в команде «шай на кр-р-ра-а-а» – дежурный по караулам торжественно и чётко оборвал: «ул!»

Караулы вскинули ружья, шашки и палаши выдвинулись вперёд, офицеры взяли сабли подвысь и опустили их остриём к левому носку. Трубачи Конвоя резко и отрывисто затрубили гвардейский поход – к ним примкнули барабанщики и горнисты Сапёрного батальона.

Верхом на тёмно-караковом коне, в сопровождении великого князя Николая Николаевича старшего и своего друга, прусского генерал-адъютанта фон Швейдница, государь шагом подъезжал к Конвойному караулу.

– Здог'ово, казаки!

– Здравия желаем, ваше императорское величество!..

Из-за шеренг внутренних дворцовых караулов стали видны восторженные, чистые, молодые, безусые, розовые лица пажей и юнкеров.

– Здг'авствуйте, господа!..

И ещё не замерло эхо после их рьяного, молодого звонкого ответа, как музыканты заиграли «Боже, царя храни» и грянуло «ура»!

Государь ехал вдоль фронта, мимо отвесно поднятых ружей с новыми блестящими погонными ремнями, с чернёными четырёхгранными штыками берданок. Он смотрел своими очаровательными глазами прямо в глаза каждому и в передней и в задней шеренгах, глазами приветствовал стариков: шевронистов-фельдфебелей; с особой лаской поздоровался с финляндцами и под громовые крики «ура», отражённые и усиленные эхом, под звуки гимна доехал до фланга караулов. Потом повернул лошадь и лёгким галопом проскакал на середину манежа, где, вытянувшись и опустив саблю в напряжённейшей позе, стоял дежурный по караулам. Государь остановил лошадь против него и сказал:

– Командуй!..

Бравый полковник-сапёр, в седеющих, нафабренных бакенбардах, отчётливо повернулся крутом и на весь манеж стал командовать:

– Р-разво-од! На пле-е-чо!.. К но-о-ге!.. Бей сбор!..

Барабанщики глухо ударили в барабаны. Кто-то в офицерской группе негромко сказал:

– Смотрите… сейчас платок…

И точно, как всегда во время боя барабанов государь это делал, – он вынул платок и вытер им усы и бакенбарды, ещё сырые от зимнего инея, насевшего во время дороги к манежу.

Из-за правых флангов частей показались адъютанты, фельдфебели и вахмистры шефских частей. Стали слышны в наступившей, после грохота барабанов, тишине короткие рапорты.

– Ваше императорское величество, в роте имени вашего императорского величества Пажеского корпуса всё обстоит благополучно…

– Ваше императорское величество, в роте имени вашего императорского величества 1-го Военного Павловского училища…

– Ваше императорское величество, в роте… лейб-гвардии Преображенского полка…