Генерал Дмитрий Иванович Скобелев и точно походил на пашу. Меткое слово товарищей прилипло к нему. Высокий, коренастый, тучный, с крутым, ясным лбом, почти лысый, лишь по вискам и на затылке вились седые, тёмно-серые волосы, с длинными, густыми бакенбардами, висящими вниз, и с красивыми пушистыми усами, он был старчески медлителен, благостен и не без лёгкой насмешки над собою. Из-под прямых, тёмных густых бровей ясно, остро, спокойно и добродушно смотрели серые глаза. Он носил чёрную с серебряными газырями черкеску, обшитую вдоль ворота каракулем. Свитские аксельбанты висели из-под серебряного погона.

Музыканты встретили генерала маршем, офицеры столпились у входа в столовую. Скобелев остановился в дверях и, широко улыбаясь, поклонился во все стороны.

«Настоящий паша, – подумал Порфирий. – Но какой толстый и старый… Ему за шестьдесят, должно быть… Как будет он по тылам ходить и башибузуков рэзать?»

Офицеры окружили Скобелева и повели его к закусочному столу.

– Ваше превосходительство, какой прикажете?.. Смирновской, полынной, зубровки или рябиновой?..

– Наливайте, пожалуй, зубровки, только – чур, немного. Своё-моё давно пито и выпито. Ничего мне больше не осталось.

– Груздочки хорошие!..

– Или почки?..

– Баклажаны румынские!..

– Ваше превосходительство, а что, правда это, что ваш сын, Михаил Дмитриевич, сюда едет?..

Генерал точно поперхнулся водкой. Казалось, воспоминание о сыне ему было неприятно.

– А… Ыммм… Весьма возможно, что и едет… С него станет.

Седые, кустистые брови нахмурились, сдвинулись к переносице. На переносице легла складка. Глаза блеснули.

– У Михаила Дмитриевича, сынка вашего, – сказал высокий полковник в седеющих бакенбардах, – тоже, как у вашего превосходительства, есть и Георгиевский крест?

– А… Ыммм, – мало чего у него нет, – ворчливо сказал Скобелев и пошёл к столу. – Есть у него и Георгиевский крест.

– У Михаила Дмитриевича… – начал было Гарновский, но Скобелев сердито перебил его:

– Что вы все пристали ко мне… Михаил Дмитриевич… у Михаила Дмитриевича… Оставьте, пожалуйста… Никакого такого Михаила Дмитриевича я не знаю, да и знать, государи мои, не желаю.

Тёмные брови разошлись. Складка на переносице исчезла. В глазах загорелись счастливые, довольные огни.

– Для вас и точно есть там какой-то Михаил Дмитриевич… Свиты его величества генерал. Ферганской области военный губернатор… Ну а для меня, – тут лицо окончательно расплылось в широкую улыбку, – для меня есть просто – Мишка!.. Мишка, который у меня денег безудержно требует… Вот и всё, государи мои.

Сидевший рядом со Скобелевым армейский казачий полковник с цифрою «30» на погонах, Давыд Иванович Орлов, командир Донского полка Гулёвой дивизии, сказал Скобелеву:

– Расскажи, ваше превосходительство, как ты под Баш-Кадыкларом турецкие пушки брал…

– Слушайте, судари, Давыд Орлов дело напомнил. И кстати. Вы вот ко мне с Михаилом Дмитриевичем лезли. Крест у него Георгиевский… Так у Мишки моего крест за дело! Он там текинцев бил, города брал, целые области государю императору завоёвывал. А у меня крест и вовсе ни за что.

– Ну, полноте, что вы, ваше превосходительство, – сказал Гарновский. – Мы знаем – за взятие турецкой батареи.

– Вот и неверно… Не я взял батарею, а казаки её взяли.

За столом притихли. Половые гостиницы и вестовые солдаты в белых рубашках, стараясь тихо ходить, обносили обедающих жареной индейкой. «Скрип-скрип», – поскрипывали их сапоги, и запах жареной птицы смешивался с дегтярным запахом солдатских сапог.

– Так-то оно, судари. Был я в минувшую турецкую войну молодым флигель-адъютантом. Вот как и Мишка мой. Командовал я в ту пору сводным казачьим полком. Во время сражения под Баш-Кадыкларом стояли мы, как и полагается коннице, на фланге. Жарища была страшная. Там где-то бой идёт пехотный, нас это не касается. Слез я с лошади, присел на камень и о чём-то задумался. Вдруг, вижу, всполошились мои казачки, скачут куда-то мимо меня. Я им кричу: «Куда вы?.. Постой!» А один казачишка попридержал коня и кричит мне: «За постой, барин, деньги берут!» Сел я на коня и помчался догонять сорванцов. Гляжу, а они лупят прямо на турецкую батарею… Ну и я тогда припустил пошибче, кричу казакам: «Ребята! Дарю вам эту батарею! Ведь так, кажется, настоящие-то Бонапарты делывали, а урядник мне и отвечает: «Не беспокойтесь, батюшка Дмитрий Иванович, Георгия вам заработаем…» Вот, судари мои, как дела-то на войне делаются. Они взяли батарею, а мне дали Георгия…

– Ну, полноте, ваше превосходительство, – сказал Гарновский.

Скобелев повернулся к Орлову и негромко сказал:

– Да вот, Давыд… Мишка!.. Это беда такого сына иметь… На прошлом Георгиевском празднике государь-батюшка и скажи мне: «Ты – сын и отец знаменитых Скобелевых…» А?! Знаю – ненароком сказал… Царь-батюшка меня любит… Он того и в мыслях не имел, чтобы задеть или обидеть меня… Ну а питерские-то завистники и подхватили, и понесли. Сын и отец!.. А?! А сам-то?.. Что же, понимаю – каждому своё.

Когда Скобелев уезжал – было темно. Тускло горели редкие керосиновые фонари. Офицеры вышли провожать гостя. Скобелев долго усаживался в высокую бричку рядом с Орловым, обматывался башлыком, бранился с кучером – тоже Мишкой.

– Ты, Мишка, чёрт, дьявол, смотри, осторожней по этим колдобинам… Не вывали.

Бричка загромыхала по замёрзшей мостовой, и до Порфирия донёсся сердитый голос старого Скобелева:

– Шагом!.. Чёрт!.. Дьявол!.. Тебе говорят – шагом!..

«Да, – подумал Порфирий, – куда ему с Дикой дивизией по турецким тылам гулять, башибузуков резать… Печь да завалинка – удел стариков… Состарился паша…»

Порфирий так и не собрался с духом попроситься к Скобелеву в начальники штаба…

Через несколько томительных, скучных дней, проведённых Порфирием то в расчерчивании никому не нужных карт, то за ломберном столом, – играли в винт и в безик, а иногда, подзуженные толстым Сахановским: «Ма-ка-аш-ку, господа, заложим», – кто-нибудь держал банк, играли в макао, играли скромненько, ставки были небольшие – горки пёстрых ассигнаций перекочёвывали из одного кармана в другой, – 19 марта неожиданно, прямо с поезда, для осмотра войск, расположенных в Бессарабии и в Кишинёве, прибыл великий князь Николай Николаевич старший с сыном и с начальником штаба генералом Непокойчицким и расположился в губернаторском доме. И ещё прошло три дня какого-то томительного, тихого ожидания, когда 22 марта поутру по приказу великого князя на городской гауптвахте барабанщик ударил тревогу, вестовые казаки поскакали по казармам и весь город наполнился военным шумом спешащих на сборное место полков.

Сразу всё переменилось. Куда девались скука и сплин [160]! Точно сквозь серые тучи непогожего, дождливого и сумрачного дня проглянуло солнце. Все лица повеселели. Сомнения и опасения, что ничего не выйдет, – исчезли. Не напрасны были труды, расходы и лишения. Будет, будет война!..

Все подтянулись, стали озабоченными и бодрыми. О том, что придётся идти обратно, и речи не было. Ждали государя. «Приедет и сам объявит войну!..»

Император Александр II прибыл в Кишинёв вечером 11 апреля.

В окнах домов горели свечи, вдоль тротуаров чадно дымили и полыхали жёлтым пламенем плошки. Тихо реяли между позеленевшими раинами флаги. Народ толпился по улицам. В городских церквах шёл пасхальный перезвон. Восторженное народное «ура» неслось за государевой коляской. На 12 апреля был назначен высочайший смотр войскам, собранным в Кишинёве на скаковом поле.

Утро этого дня было хмурое и прохладное. Серо-фиолетовое небо висело над городом. Солнце не показывалось. Тихая печаль спустилась на землю.

Государь в мундире с вензелями своего отца на погонах утром подошёл к окну и смотрел на непривычный вид южного степного молдаванского города. Широкая улица в тополях уходила вдаль. У подъезда губернаторского дома стояли коляски.