В июле должны были быть очередные отрядные манёвры под Красным Селом, а перед ними учение всей кавалерии в высочайшем присутствии. Представлял кавалерию великий князь Николай Николаевич, только что вернувшийся из-за границы.

Великий князь встретил государя рапортом, и обычно государь, приняв рапорт, подавал руку великому князю. Теперь государь, на виду у всех, руки великому князю не подал, поднял лошадь в галоп и поскакал здороваться с полками. После учения кавалерии государь сел в коляску и, отъезжая, сказал великому князю:

– Кавалег'ия, как всегда, пг'екг'асно училась. Благодаг'ю. Пг'едположения на маневг'ы и задачи пг'ишлёшь мне в Цаг'ское Село.

Восьмого июля вечером адъютант великого князя приехал в Царское Село во дворец с пакетом. Старый камердинер, из бывших унтер-офицеров, знавший адъютанта ещё на войне, сказал ему:

– Ваше высокоблагородие, вам придётся снять траур. У нас сегодня такой день. Полагается быть без траура.

У адъютанта вследствие траура по императрице – эполеты, аксельбанты, портупея, перевязь и шарф – всё было зашито крепом.

– Какой же сегодня такой день? – сказал адъютант, стараясь вспомнить, что такое могло быть 8 июля…

– Его величество изволили сегодня венчаться. Так позвольте, я помогу вам траурочек спороть.

Государь пришёл к адъютанту в расстёгнутом поверх белого жилета кителе. Он был весел и счастлив.

И точно, государь очень скромно и тихо обвенчался с княжною Долгорукою в малой дворцовой церкви при одном священнике и псаломщике, без дьякона и певчих. Таинством брака закреплял он свою давнишнюю, последнюю, двенадцатилетнюю любовь… Шафером государя был генерал-адъютант Рылеев…

Известие об этом браке было встречено в государевой семье нехорошо. Государь наследник цесаревич Александр Александрович, бывший на водах в Гапсале, собрался уехать в Данию, к родителям своей жены, Лорис-Меликов помчался в Гапсаль и убедил наследника приехать к отцу и помириться с ним.

Государь с молодой женой уехал в Ливадию. Когда наследник прибыл в Крым, государь лично встретил сына на пристани. Отец и сын обнялись, и оба расплакались. Обоим было нестерпимо тяжело.

Не даром давалось государю то счастье, которое он себе исподволь готовил, мечтая о тихой жизни среди новой семьи. Государь хотел подальше уйти от забот правления.

Зимою 1880/81 года государь с Лорис-Меликовым вырабатывал серьёзные реформы в управлении государством, шёл пересмотр основных законов государства. В обществе ходили слухи – будет дана конституция, и одновременно с обнародованием закона о представительном образе правления Долгорукая, получившая титул княгини Юрьевской, будет провозглашена императрицей и произведено её венчание на царство.

В высших петербургских сферах росло недовольство государем. В либеральных гостиных шептались – государь ненормален. Он должен передать правление государством сыну и удалиться на покой.

В эти дни партия народовольцев прислала государю смертный приговор и грозила ему динамитом…

Так начался 1881 год, двадцать шестой год благополучного царствования государя императора Александра II.

На Малой Садовой, в молочной лавке Кобозева работы по устройству подкопа шли по ночам при свете лампадки, горевшей у большого образа св. Георгия Победоносца. Дело подвигалось медленно. Только вышли под фундамент дома, как наткнулись на чугунные водопроводные трубы. Их удалось обойти, но за ними показалась большая деревянная фановая труба. Пройти под нею мешала вода, идти над нею было опасно, могла провалиться мостовая, и тогда обнаружился бы подкоп. Сделали в трубе прорез и через него протаскивали к середине улицы мину и провода. Как только сделали прорез, из трубы пошло такое зловоние, что пришлось работать с ватными респираторами, пропитанными марганцем. Рабочий мог оставаться под землёй всего несколько минут. Повторялось то, что было при подкопе в Москве. Но теперь уже был опыт, и Перовская неотступно следила за работой.

Следила не она одна. По-видимому, лавка Кобозева возбудила подозрения полиции. В лавку под видом санитарной комиссии заходил околоточный надзиратель с участковым врачом и дворником. Они поверхностно осмотрели лавку, не заметили того, что в углу под рогожами лежала земля, и ушли. Надо было торопиться.

Зашёл в лавку и содержатель другой молочной по соседству, купец Новиков, опасавшийся конкуренции, купил полкруга сыра и, вернувшись, рассказывал:

– Ни то ни сё… В торговце этом мне сомневаться не приходится – он моей торговле повредить не может.

Лже-Кобозевы знали про это и понимали – долго так не укрыться – нужно спешить.

К концу февраля подкоп был окончен, и Желябов сам отвёз в лавку динамит и всё нужное для взрыва.

В то же время для окончательной разработки плана покушения от исполнительного комитета прибыл из Одессы Тригони, имевший кличку «Милорд». Он знал, что полиция следит за ним, и тем не менее остановился, как то делал и раньше, в меблированных комнатах госпожи Мессюра и прописался под своим подлинным именем.

У госпожи Мессюра жили – и подолгу – тихие и спокойные люди – отставные артисты на пенсии, старухи, вдовы чиновников, приезжие из глухой провинции по тяжебным делам.

Тригони спокойно прожил около месяца, видясь с нужными ему людьми.

Двадцать пятого февраля рядом с его комнатой появился сосед – отставной капитан флота. Это был человек среднего роста, в седеющих, очень чёрных бачках – Милорду показалось – уж не накладных ли? – с пунцовым носиком. Он поджидал Тригони в коридоре.

– Позвольте рекомендоваться, – сказал он со сладчайшей улыбкой и необычайно почтительно, – изволите быть, как мне тут сказали, из Одессы-с?.. Ужасно, как меня это обстоятельство порадовало. Помилуйте-с, такой город!.. Забыть никак нельзя-с! И служба моя, должен пояснить вам, протекала вся на Черноморском флоте-с.

Было что-то ненатуральное, актёрское в этом человеке с ласковыми глазами, с набегающей на них постоянной слезой, с частыми «словоёрсами» [217], с навязчивой услужливостью.

Тригони с трудом отделался от него.

На другой день капитан опять захватил Тригони в коридоре.

– За покупочками ходить-с изволили… А у меня в номере самоварчик кипит-с… вот вместе и напились бы чайку-с… С кронштадтскими сухарями-с…

И опять Тригони с трудом освободился от навязчивого соседа.

Через день, 27 февраля, Тригони в седьмом часу вечера возвратился домой. Капитан не встретил его на этот раз в коридоре, дверь его комнаты была заперта, и на ней висел ключ, но когда Тригони проходил мимо комнаты, ему показалось, что там не пусто.

Тригони ожидал к себе Желябова, и тот, как было условлено, через полчаса пришёл.

– Милорд, – сказал Желябов тихим голосом, – у тебя в коридоре, кажется, полиция.

Тригони молча пожал плечами и вышел за дверь. Его тотчас же схватили городовые, выскочившие из комнаты капитана. На шум борьбы выбежал Желябов. Он тотчас же был тоже схвачен.

– Кто вы такой, – спросил Желябова околоточный, – и что здесь делаете?..

– Я – Пётр Иванов, – быстро ответил Желябов. – А по какому делу – это вас не касается.

– Пожалуйте в участок. Там разберём, по какому делу вы здесь.

Тригони и Желябов были отвезены из участка в канцелярию градоначальника. Их принял градоначальник Фёдоров, и с ним находился вызванный для допроса товарищ прокурора Добржинский.

Фёдоров всмотрелся в Тригони и сказал, хмурясь:

– Вы – Тригони, по партийной кличке «Милорд»… Мы вас давно ищем… А вы – Пётр Иванов?

Добржинский встал и внимательно посмотрел в лицо Желябова, ярко освещённое висячей керосиновой лампой.

– Желябов, – сказал он, – да это – вы!..

Желябов поклонился.

– Ваш покорнейший слуга… Но мой арест вам нисколько не поможет.

– Ну это мы ещё посмотрим. На всякую старуху бывает проруха. – Добржинский обратился к Тригони: – Как вы могли проживать под своим именем в то время, как знали, что мы вас давно разыскиваем? Знаете-с – неосторожно…