— Те, кто целует мою царскую самодержавную руку, получают от меня в Москве по сорока соболей. Ныне я беден, казак. Вот тебе всего пара соболей и малая казна на дорогу. Все остальное пойди и возьми у похитителей моих, для меня и для всех, ограбленных изменниками.

Соболя, взятые из казны семейства Мнишек, были великолепные. В кошельке сотня золотых монет. То был воистину царский жест, но от Болотникова ждали многого.

— Голову за тебя положу, государь! — теряя от волнения голос, сказал казак. — Я много по чужеземью мыкался, все мечтал своему царю послужить. Бог услышал мои молитвы. Послужу тебе, государь. Сколь будет сил, послужу. Скажи, под чье знамя стать, и я вот он, с моей саблей.

«Государь» протянул руку, дворянин Заболоцкий тотчас подал ему грамоту. «Государь» принял ее, встал и вложил в руки казака.

— Под моим стягом большим воеводою поведешь ты полки, витязь Иоанн. Клянись же служить мне, государю твоему, до последнего вздоха твоего.

— Клянусь Спасом и Богородицею. Клянусь! Клянусь!

— С Богом!

Удалился казак, не чуя от счастья ног под собою. Государем обласкан. Государем на службу зван!

Во дворе его тотчас посадили в рыдван и повезли за город, от греха, от нечаянного сомнения.

За городом присоединилась сотня казаков, а ему, большому воеводе, подали серебристого, как лунный свет, арабских кровей скакуна.

Поход на Шуйского начался.

Когда за Болотниковым затворили двери, в зале наступила глубокая, ошеломленная тишина. Слушали грохот колес отъезжающего рыдвана, топот копыт. И долго еще не могли переступить через удивление свое.

— Неужели русские так наивны? — почти шепотом спросила пани Мнишек.

Князь Мосальский тер ладонью дергающуюся щеку и дергал плечом.

— Вот такие мы и есть. Прибежал из Венеции, чтоб стоять за правду и чтоб умереть за царя, которого в глаза никогда не видел.

— Глупее русских нет никого! — закивал добродушно и согласно князь Михайла Долгорукий.

Все посмотрели на Молчанова. Тот успел скинуть кафтан.

— Что же в том плохого, что русские люди веруют в истину и поклоняются истине? Что же в том плохого?

Он пошел прочь из залы, на ходу сдергивая с пальцев перстни и передавая их слугам. В дверях остановился.

— Жулики, сидящие на горбу русских, не переведутся. Но что они, сосуны, в сравнении с русской верой в истину? Комарье!

Запершись в своей комнате, сел писать ответ князю Шаховскому. Но более, чем князю, себе отвечал. Нет, не желает он, недобрый человек Михайла Молчанов, неверный сын народа русского, цареубийца, лжец, лизоблюд со стола Самозванца, не желает возложить на себя имя Дмитрия. Чего уж там! Великое то наслаждение дурачить весь белый свет. Ведь мужичье русское тоже не прочь подурачиться, в «харях» поплясать, в вывернутых шубах. Да ведь раз в году! А вот жить обманом, видеть, как все, от боярина до портомои, валяют дурака денно и нощно, сегодня и завтра, и через год этак же, и через десять лет, коли Бог попустит, — вмоготу ли такое?

Написал Шаховскому уклончиво. Не то, что думал, не отказываясь от «чести» твердо.

Погася свечу, сидел, глядел во мрак перед собой, а в душе кипело все то же. Кто вы, русские? Простаки Божии? Мудрецы от сохи, от земли? Или все же лукавое племя? Всей землей Самозванцу поклониться! Всей землей, глядя в глаза друг другу, лгать. И плеваться через плечо.

Снова запалил свечу, запечатал, убрал в тайное место, за оленьи рога, за кирпич съемный, письмо свое и только потом, враз буйный и развеселый, примчался к товарищам своим.

— Айда на охоту! Тут у них такие парки, с оленями, с кабанами! И с панночками.

И вот уже поскакала, сверкая пламенем факелов, в лае собачьих свор, кавалькада легких на подъем людей.

Пани Мнишек смотрела на русских со второго этажа, стоя за занавескою.

«Очень похожие на поляков люди. Но совершенно иные. Такие все милые. И такой от них ужас».

Митрополит Пафнутий с иконой царевича Дмитрия — вновь обретенного святого, — с письмом инокини Марфы и под сильною охраной полка боярина Михайлы Нагого пришел к Ельцу.

Вместо колоколов, хлеба и соли со стен ударили пушки, а в поле напали прыткие казаки, решившие кончить дело играючи. Стрельцы дали дружный залп, и царское войско, шедшее не столько воевать, сколько умиротворять, отступило. Тут как раз подоспел князь Иван Михайлович Воротынский с большой силой. Развеял шайки Болотникова. Под Кромами осаждать город оставил князя Трубецкого, сам пошел к Ельцу… Воротынский спешил опередить казачьего атамана. Самозванец, готовясь к походу на Турцию, собрал в Ельце множество пушек, ядер, пороха, продовольствие, корм лошадям… Болотников к Ельцу не успел, но город перед воеводою Шуйского ворот не отворил.

Кромы — горькое место для русских царей. Место торжества бесшабашной воли над теми, кто служит шапке Мономаховой. Место измены самых верных.

Болотников, явившись под город, сам объехал позиции войска князя Трубецкого. Удивился.

— Так ли города берут? Стоят с открытым ртом, дожидаются, когда крепость, как блин, испечется и в рот упадет… Под стены надо шубников гнать, под пищали и пушки. — Поглядел на своих атаманов, подмигнул донцу Юшке Беззубцеву. — У нас тысяча триста сабель, у них пять тысяч, а плохо будет им.

Ударили казаки, когда солнце московскому войску в глаза смотрело. Ударили в самую голову, где шатер Трубецкого стоял. Князь молился перед обедом, а тут пальба, топ, гвалт. Выскочил из шатра — все бегут, конная лавина накатывает, сабли уж все в крови. Кинулся князь к своему коню и уж в поле только, верст десять отскакав в животном ужасе и беспамятстве, стал соображать, как и что надо было сделать против казачьей наглой атаки. Подпусти и пали. И нет их.

А большой воевода казак Иван Исаевич Болотников в то время уж обедал в княжеском шатре. Ставили на стол одни, а сели за стол другие. Еда простыть не успела, яства все с ухищрениями, с приправами.

Иван Исаевич, однако, ни к чему не притронулся, и к питью тоже.

— Что же ты, Иван-гетман, не кушаешь, аль не проголодался? — спросил Болотникова шустрый Переляй.

Холоп князя Буйносова первым ворвался в стая Трубецкого, нарубив голов, как капусты, и теперь сиял и гордился своим молодечеством.

Лицо у Переляя было в чужой крови, кровь на зипуне, правый рукав совсем черен. Зато штаны с княжеского зада, шелковые, сапоги с княжеских ножек, сафьяновые, желтые, с камешками.

— Иван-гетман, не слышишь или чо? Чо с казаками не отведаешь господского? — снова петушком, а думая, что соколом, потревожил Болотникова новоиспеченный казак.

— Не люблю объедков, хотя бы они были и с царского стола, — сказал Иван Исаевич, доставая из сумки кус копченого сала, татарский сушеный катык и каравай хлеба. — Ты бы, казак, умылся. Пролитую кровь Богу в горстях покажешь.

Переляй вздрогнул, смутился, вышел из-за стола и вернулся, уж когда все было выпито и съедено. В чистой рубахе, в кафтане, тоже с чужого плеча, но умыт и свеж. Сел за стол тихо, но Болотников увидел его.

— Переляй! Ты, я вижу, на учебу скор, храбрости тебе тоже не занимать. Будешь сотником.

В шатре уже похрапывали. С устали, с обеда сытного, с княжеского хмельного пития.

Иван Исаевич и сам лег вздремнуть, но тут в шатер ввалилась ватага гомонящих казаков. Один перевернул перед Болотниковым железный колпак, другой вытряхнул в колпак из атласного мешочка не меньше сотни золотых монеток.

— Везли от царя-злодея его злыдням. Сии золотые на шапку вешают.

Глаза у казаков разгорелись на золото, но Болотников черпнул из железного колпака пригоршню, будто это были семечки жареные, зевнул и кинул обратно.

Оглядел братию, остановил глаза на Неустрое:

— Будешь хранителем нашей казны, добрый казак! Придет к войску государь Дмитрий Иоаннович, ну и наградит нас по службе и заслугам. А теперь пойдемте на шубников полюбуемся.

Пленные сидели на земле, ожидая расправы.