«Сколько унижений, сколько оскорблений, сколько страхов, опасений, страданий пришлось мне перенести!.. Сколько мук обратила я на других, стараясь им отмстить злом на зло, — поступая с ними так, как они со мною поступали…»

И Марина с неописуемым ужасом припоминала все, что пришлось ей пережить за время ее бегства из Калуги в Коломну до этой горестной разлуки с сыном. Припомнились ей грубые насмешки Заруцкого над ее женской стыдливостью, припомнились ей его безумные, пьяные речи, его побои, дикие проявления жестокости к тем, кого судьба предавала ему в руки. Припомнились его страшные кровавые расправы с побежденными, при которых этот разбойник не щадил ни пола, ни возраста… Припомнились жестокие казни астраханских граждан и вечное трепетание за жизнь ребенка, за его настоящее и будущее!.. Припомнились ожесточенные битвы с царскими воеводами под Воронежем и укрывание в волжских плавнях и скитание по пустынному Яику с последними остатками разбойничьей и уже непокорной, озлобленной шайки… Припоминалось все — и это все, уже ею пережитое и перенесенное, показалось ей несравненно более страшным, чем все ужасы смерти и загробных мук… И похоронное пение, все еще звучавшее в ушах ее, показалось ей чудной мелодией — добрым призывом к успокоению…

— Но нет! Нет, я не смею и помыслить о смерти! Я должна жить, пока он жив, где бы он ни был… Может быть, те же московские люди, которым я наделала так много зла, пощадят меня, как мать, — возвратят мне моего ребенка… Мое сокровище!.. Единственное, что меня привязывает к жизни!

И она снова залилась горькими слезами при воспоминании о разлуке с сыном. Так среди слез и тяжких сокрушений о горькой своей судьбе Марина промаялась до ночи, не принимаясь за пищу, стоявшую около ее кровати, не проглотив ни глотка воды… Никто к ней не являлся, никакой шум не долетал до ее слуха, и по временам это тесное, мрачное, безмолвное подполье представлялось ей могилою, в которой она заживо погребена. Один только звон ее цепей напоминал о том, что ее жизнь и мучения еще не кончены…

Страшные, бессмысленные сновидения тревожили Марину в течение целой ночи. То виделись ей какие-то битвы — кругом трещали и гудели выстрелы, лилась кровь, падали кони и люди, взрывая густые облака пыли, слышались стоны, вопли, крики… То ей казалось, что она едет на струге по волжским плавням и вода стала быстро его наполнять, а между тем струг полон казаков и награбленной ими добычи.

— Мы тонем! Бросайте в воду добычу! — кричала им Марина, крепко прижимая к себе сына.

— Бросай ты своего сына в воду! Не из-за нашей добычи, а из-за твоего сына наш струг идет ко дну!

И Марина просыпается в ужасе и мечется на жесткой постели и напрасно йщет около себя теплое, мягкое тельце ребенка, спящего тихим, безмятежным сном…

— Где-то он? Что с ним, с голубчиком моим? Тоскует ли он по мне, как я по нем тоскую? Вспоминает ли, как я его вспоминаю?..

Наконец настало утро и проникло сероватым полусветом в мрак подполья. Марина поднялась с постели, измученная тревожным сном и душевными страданиями: тоска — тоска гнетущая, невыносимая тяготела над ее душою и настраивала ее на все мрачное, ужасное, трагическое… Мрак, полный всяких чудовищных образов, гнездился в душе Марины и туманил ей голову… Ни мыслей, ни желаний в ней не было: было только одно ощущение тягости жизни…

Но вот брякнул наверху засов, дверь скрипнула, и стремянка спустилась в подполье, а по ней спустился и пристав с краюшкой хлеба и кувшином воды для узницы.

— Э-э! Да у тебя и та краюшка цела, и вода в кувшине не тронута!

Марина ничего не отвечала ему. Пристав покачал головою и промолвил:

— Видно, сердце — вещун? Чует беду… Недаром и от пищи отбило.

Марина вдруг подняла голову и впилась в пристава глазами.

— Где мой сын? Куда отвезли его?.. Скажи, сжалься надо мной! — проговорила она, собравшись с силами.

— Да куда же? Вестимо, в убогий дом…

— Куда? В какой дом? — переспросила Марина, хватая пристава за руку.

— В какой? В убогий — ну, куда всех казненных свозят.

Марина посмотрела на пристава широко раскрытыми глазами. Потом вдруг рассмеялась громко и сказала:

— Ты, верно, пьян сегодня! Не понимаешь, о ком я спрашиваю…

— Не пьян, вот те Христос! Маковой росинки во рту не было. А что вчера и Заруцкого и сына твоего на площади вершили и отвезли тела их в убогий дом — так это правда.

— Казнили? Сына… сына моего казнили?! — в неописуемом ужасе вскричала Марина. — Ребенка! Моего ребенка! А!! Без вины?.. Нет, по моей вине… Зачем же меня оставили, забыли казнить!.. Зачем?

И она в исступлении била себя в грудь и рвала волосы, рвала на себе одежду и металась по постели и по полу как безумная…

— Да что ты? Бог с тобой! Уймись. Ведь не поправить дело! — старался ее утешить пристав; но видя, что ничего не может сделать с обезумевшей от горя женщиной, махнул рукой и поднялся поспешно наверх для доклада старшему приставу.

Не прошло и получаса со времени его ухода, как двое приставов и один из присяжных сторожей подошли к спуску в подполье, решив, что за Мариной «для береженья» следует устроить особый надзор: цепь ей укоротить и человека посадить при ней в подполье, чтобы она «над собою какого дурна не учинила».

Но когда они спустились вниз по стремянке, то увидели, что опоздали приходом и предосторожностями. Марина ничком лежала на земляном полу около стены в лужах крови. Ее тело подергивалось последними предсмертными судорогами… Она разбила себе голову о крюк, к которому была прикреплена ее цепь.

Смерть Марины долго и тщательно скрывали. В народе сложилось даже такое поверье, будто ее не сумели сберечь в тюрьме.

«Пристава не досмотрели, — так рассказывали между собою впоследствии московские люди, — им и невдомек было, что она была волшебница… Кресты бы надо было назнаменовать на дверях и окнах; а они того не сделали… Вот она и обернулась сорокой, да в окно-то и вылетела! Поминай как звали!»

И вместе с этим поверьем имя Маринки-безбожницы перешло в народ на позор и посмешище будущим векам, как имя бездушной злодейки, коварной обманщицы и наглой блудницы, опутавшей своими чарами двух Лжедмитриев и Заруцкого. Под покровом этого народного воззрения на Марину почти вовсе скрылся ее настоящий исторический характер, — характер женщины несчастной, странными, почти невероятными случайностями и превратностями судьбы обращенной в игрушку, лишенной воли и сознания своей виновности.

БАХРЕВСКИЙ Владислав Анатольевич (род. в 1936), современный русский писатель. Окончил орехово-зуевский пединститут. Печататься начал с 1959 года, первая книга «Мальчик с Веселого» вышла в 1960 году. С 1967 года член Союза писателей. Большое количество его произведений адресовано детям и юношеству. Много и плодотворно работает в жанре исторического романа. Признание читателей получили его книги «Хождение встречь солнцу» (1967) (о Семене Дежневе), «Всполошный колокол» (1972), «Тишайший» (1984) (о царе Алексее Михайловиче), «Никон» (1988), «Виктор Васнецов» (1989), «Долгий путь к себе» (1991) (о Богдане Хмельницком) и другие. У Бахревского вышло более шестидесяти книг.

Роман «Василий Иванович Шуйский, всея Руси самодержец» публикуется впервые.

Стр. 17. … починок— Выселок.

Стр. 22. … двоюродному брату, к Владимиру Андреевичу. — Владимир Андреевич, князь Старицкий (1533–1569) — был обвинен Иваном Грозным в измене и казнен.

… к Ивану Дмитриевичу Бельскому— Бельский И. Д. (? — 1571) — боярин, воевода, участвовал в Ливонской войне и в походах против крымских татар, с 1565 года — первый боярин земщины.

… воеводой полка правой руки… — Московская армия ходила в поход обычно пятью полками: большой полк, правая рука, передовой, сторожевой полки и левая рука. Возглавлялись они воеводами, которые назывались большими (или первыми), другими (или вторыми), третьими. Генеалогия претендентов на эти посты должна была соответствовать иерархии мест, т. е. они назначалась в зависимости от должностей предков.