Действительно, в это время из-за угла хором выехал всадник на крепком и статном коне, повернул к крылечку, соскочил с седла и, отдавая поводья попу Ермиле, сказал ему вполголоса:

— Коня поставь, не расседлывая, под навесом; а нашим всем прикажи быть наготове! Чтобы никто не отлучался и запас бы под рукой держал…

— Слушаю, Алексей Степанович, батюшка, — почтительным тоном отвечал поп Ермила и повел коня в сторону.

— А ты, Демьянушка, будь под рукою у меня… в сенях царицыных… Ты мне понадобишься.

— Слушаю, батюшка. А не дозволишь ли спросить, милостивец, как у нас там с комиссариями?

— Говорить-то некогда… Сам скоро все узнаешь… Одно скажу: быть бедам! Не устоять тушинскому гнезду… Кругом измена: царицу надо обо всем предупредить.

И он поспешно направился от своего крылечка к крыльцу царицыных хором; за ним чуть не бегом пустился и Демьянушка.

Марина в тот день с утра была в тревоге. Поднявшись рано и наскоро одевшись, она уже послала за Степурнным и приказала ему немедля ехать на совещание польских комиссариев с выборными от тушинского войска. И вот с тех пор, как он уехал, она сидела одна в своей комнате. Марина то присаживалась к столу, на котором все было готово для письма, то подымалась с места и прохаживалась по комнате, то с беспокойством подходила к окну и поглядывала на ворота, широко раскрытые на улицу и на этот раз никем не оберегаемые.

«Не едет! — думала Марина. — Ах, Боже мой! Что с ним сталось? Он, — один он, — мне верен, мне предан! В нем вся жизнь моя, все счастье, вся радость… И как мне трудно все это скрывать, таить от него! А он? Он и скрыть не может, не умеет…»

И она опять тревожно начинала ходить по комнате, передумывая все те же думы, тревожась о милом, любимом человеке, и только изредка вспоминая об опасностях, которые ей самой угрожали и более всего угрожали ее супругу.

«Ничтожный, жалкий человек! Презренный трус! Как растерялся он, когда приехало посольство к нашим гетманам от Сигизмунда! Не смел и выглянуть из-за ограды дворца… Здесь просиживал по целым дням со мною… Я должна была одушевлять и ободрять его. Он удивлялся моей решимости… А как он поступал, когда был в силе, когда удача за удачей манили его на престол московский».

В это время топот коня, раздавшийся в воротах, прервал ее думы. Она бросилась к окну и увидела Степурина, который, молодцевато избоченясь, въезжал воротами на хоромный двор.

— Он! Он! Наконец-то! — прошептала радостно Марина, хватаясь за ручку кресел и стараясь подавить в себе овладевшее ею волнение.

Через минуту, овладев собою, Марина опустилась в кресло около стола, разложила на столе длинный листок бумаги и, обмакнув перо в чернильницу, вывела на листке слова: «Милый, дорогой батюшка!..» Но далее этих слов ничего написать не могла и стала напряженно, страстно прислушиваться к каждому шороху в сенях. Вот наконец внизу на крылечке дверь хлопнула, послышались знакомые шаги, и пахолок, отворив дверь в комнату Марины, доложил:

— Пан стольник Степурин!

— А! Это ты, пан стольник? — сказала Марина, откидывая перо в сторону и стараясь прикинуться равнодушной. — Ну, что скажешь о переговорах? Я готова слушать…

— Дай Бог тебе мужество, чтобы перенести грозящие беды…

— Говори, не бойся! — ласково обратилась к Степурину Марина. — Я на все готова. Я решилась жить и умереть царицей московской!

— Честь и хвала тебе! Но там не то на уме у всех наших спутников! От царя все отреклись, все отчурались… Гетманов сманили комиссары королевские обещаньем воеводств. Полковников и капитанов — посулом жалованья и милостей Жигмонта. А русских перелетов-бояр — медовыми речами. Король Смоленск громит и Северщину всю охватил, а комиссары говорят боярам: король-де хочет, по христианскому милосердию и по соседству, утишить Московское государство и спасти от смуты… А те и верят и к Жигмонту снаряжают уж посольство с повинной…

— Покинуты всеми! — с пренебрежением проговорила Марина. — Добился своего пирами, шутовством да бражничанием с, татарами да с псарями…

— Только татары да псари ему и верны остались, государыня! А там таких речей наслушался я между ляхов, казаков и сбродной тушинской рати, что страшно говорить…

— Говори, пан стольник! — настоятельно сказала Марина. — Я все знать хочу, все знать должна…

— Говорят: «Какой он царь нам? Он обманщик! Долой его! Связать да к Жигмонту в стан отправить!» И если пан Роженский передастся королю, как уже передался ему Сапега, тогда назавтра тут такое будет…

— Довольно, пан стольник! Я должна повидаться с царем, поговорить с ним… спросить его совета! Жди меня здесь в сенях, — я скоро позову тебя!

С этими словами она поднялась с места, ласково кивнула Степурину и направилась во внутренние покои, но не успела еще подойти к дверям, как двери распахнулись настежь и царик, бледный, перепуганный, вбежал в комнату Марины так поспешно, что чуть с ног ее не сбил. Степурин, не успевший еще удалиться, и Марина, озадаченные внезапным появлением царика, смотрели на нею с недоумением.

— Все пропало! Прахом все пошло! — кричал царик, не смущаясь присутствием Степурина. — Изменники, предатели!.. Все милости мои забыли! Хлеб-соль мою!.. Будь они прокляты!

И он бросился в кресло, в отчаянии ломая руки и ероша свои жесткие черные волосы.

— Государь! Великий государь! — твердо проговорила Марина, едва сдерживая порыв негодования. — Ты говоришь не царским языком! Тебе не здесь бы следовало быть, а там, где королевские комиссары подкупают твоих подданных и готовят гибель тебе…

— Что такое? Здесь? Там? Ни здесь, ни там не надо мне быть… А бежать, бежать отсюда без оглядки, — понимаешь?.. Тут уж нечего храбриться, когда до шкуры добираются твои же приятели поляки! Вон уж бояре-то все свои семьи, все имущество отсюда стали вывозить в Калугу… И нам с тобой туда же надо.

Марина отвернулась от царика с презрением: он был ей жалок и гадок в своем припадке малодушия.

— По-моему, — продолжал царик, — теперь же надо, не теряя времени, бежать! Сегодня ночью будет все готово: и кони, и проводники надежные… Так говори скорее: хочешь со мною ехать или пропадать здесь желаешь?

— Нет! Лучше здесь умру, чем с позором убегу отсюда! — сказала Марина. — Свидетельствую перед Богом, что, пока жива, вечно буду стоять за свою честь и достоинство… Раз избранная и поставленная государынею стольких народов, царицею московскою, я буду действовать, как надлежит царице!

— Ну и черт с тобой, с проклятою бабой! — злобно крикнул царик, вскочив с места. — Оставайся тут, пока придут к тебе изменники гетманы и бояре и скрутят тебе руки за спину, чтобы выдать королю… Меня не скрутят, я еще с ними посчитаюсь!

И он, махнув рукой, поспешно удалился во внутренние покои.

Марина бросила вслед ему взгляд, полный ненависти в презрения, и затем обернулась к Степурину, который безмолвно стоял у порога. В его пламенном взгляде Марина прочла такую преданность, такую готовность умереть за нее, такую твердую решимость всюду за нею следовать, что она сочла необходимым сказать ему:

— Пан стольник, тебе я поручаю охрану дворца и моей особы. На одного тебя надеюсь, и если Бог даст мне победить врагов, награжу тебя так, как ты того не ожидаешь!

Степурин хотел что-то ответить ей, но только молча поклонился и вышел.

— Бежал! Бежал! Обманщик! Вор! Бежал… Покинул нас!

— Кто? Кто бежал-то?

— Вестимо, кто. Вор Дмитрий бежал!

Вот что слышалось во всех концах Тушина спозаранок на другое утро и с быстротою молнии переносилось из уст в уста, одинаково возмущая и русских, и поляков.

— Да кто сказал, что он бежал?

— Говорили паны: бежал с туркой да с двумя татарскими князьками.

— Тьфу ты, непутевый! А туда же Москву забрать собрался…

— А царицу тут оставил!

— Хоромы его разбить, ограбить! — ревели в ответ голоса.