У Василия Ивановича кружилась голова, даже по утрам. Однажды, поднявшись с постели, он упал.

Приезжал доктор, важно чмокал губами, пустил кровь и приписал лежать.

Василий Иванович лежать не захотел. Одевался, молился, смотрел в окно, ожидая, когда подадут кушанья.

Ему хотелось веселой трескучей зимы, но более всего он ожидал тепла. Да только мысли о тепле день ото дня становились холоднее, оборачивались сосульками.

И приснился сон Василию Ивановичу. Годунов младенца несет.

— Меня! — обрадовался князь.

Подошел к Борису Федоровичу, развернул пеленки, а это — другой.

— Сынишка! — сказал Годунов. — Первенец. Помнишь, я носил его в храм Василия Блаженного, святой водой поил, а он — помер.

— Это было в семь тысяч сто девяносто шестом году от сотворения мира, — сказал Василий Иванович.

— В тысяча пятьсот восемьдесят восьмом, — согласился Годунов. — Я еще не был в царях.

— Борис Федорович! — поспешил Василий Иванович поделиться радостью. — Ты не знаешь, а я ведь тоже!..

— Что тоже? — Годунов завернул пеленки и быстро пошел прочь.

— Я тоже был царем! — закричал Василий Иванович изо всей мочи, потому что Годунов был уже очень далеко.

Не услышал. Услышал бы — обернулся.

Пробудившись, Шуйский лежал в изнеможении, в отчаянье.

«Сам ему скажу! — пришло вдруг на ум. — Был я в царях! Был!»

Торопливо принялся вспоминать, что сделал доброго для царства. Мысли рассыпались, как пшено, и ни одну из пшенинок не удавалось взять пальцами, поднести к глазам, рассмотреть. Ну никак, никак нельзя было ухватить. Ни единого зернышка.

«Да ведь опять сон, — успокоился Василий Иванович. — Птицей надо обернуться, чтоб поклевать пшено».

…В тот разъяснившийся день царица Марья Петровна сидела возле окна в келии своей, во граде Суздале, за стеной Покровского Девичьего монастыря. Вышивала серебряной крученой ниткою ангела на плащанице.

Синицы на голеньких вишнях свистели. Тонко, чисто. В небесных полыньях являлось солнце, и Марья Петровна чувствовала, как лучи прикасаются к щеке, и, радуясь ласке, думала о муже.

— Пусть и тебя согреет, как меня.

Вдруг потемнело, сильный грубый удар потряс окно.

Марья Петровна вскрикнула. Подбежала келейница.

— Что, государыня? Снежком, что ли, в окно попали? Птица.

Марья Петровна тоже посмотрела: в оконном углублении, склонив голову на раскрытое крыло, лежал белый мертвый сокол.

— Как же это он разбился? — удивилась келейница. — Откуда взялся?

— Издалека, — сказала Марья Петровна и до того побледнела, что и губы у нее стали белы. — Это он. Его не стало.

— Господи, о ком ты?

— О муже, о государе Василии Ивановиче.

Прах великого государя царя и великого князя Василия Ивановича Шуйского, всея России самодержца, покоится в Архангельском соборе Кремля. Перенесение гроба совершено по договору между королем Речи Посполитой Владиславом Вазой и государем всея Руси Михаилом Федоровичем Романовым.

На гробнице начертали следующую надпись: «Лета 1612, сентября 12 день, на память святого священномученика Автонома преставись благоверный и христолюбивый великий государь царь и великий князь Василий Иванович, всея Руси самодержец, в Польском королевстве в 70 лето живота своего, а в Польше лежало тело его 23 года». Вот и верь старым сказаниям.

В Энциклопедии другое прочитаете: «Василий Иванович Шуйский (1552–12.9.1612), русский царь в 1606–1610). Дата смерти указана по старому стилю. 12 сентября — память епископа Италийского Автонома.

На гробнице Шуйскому прибавлено целых десять лет жизни. А между тем неутомимые историки, покопавшись, нашли в Гостынском архиве акты о смерти князей Шуйских. Читаем: «Состоялось в Гостынском замке в субботу, на следующий день после праздника св. Матфея, апостола и евангелиста Господня тысяча шестьсот двенадцатого.

В царствование светлейшего Сигизмунда III, короля польского и шведского.

Славной памяти высокородный покойный Василий Шуйский душу свою Господу Богу отдал в субботу после праздника св. Матфея, апостола и евангелиста, в своем помещении, в каменной комнатке над каменными воротами».

Память евангелиста Матфея приходится на 16 ноября старого стиля. Значит, умер царь Василий Иванович Шуйский 17 ноября? Но польские исследователи относят дату смерти русского царя на 26 февраля.

В исторической литературе датой смерти Дмитрия Ивановича Шуйского принято считать 17 сентября 1612 года, через пять дней после смерти старшего брата. Прибавляют, что случилось это в день Михаила Архангела. Но «Воспоминание о чуде Архистратига Михаила» празднуют не 17, а 6 сентября.

Запись же нотариуса Гостынского замка гласит: «Славной памяти покойный высокородный Дмитрий Шуйский, великий гетман московский, скончался и Господу Богу душу свою отдал в четверг перед праздником св. Михаила 1612 года, в присутствии высокородной Екатерины княгини, своей супруги, и московских слуг».

Выходит, день смерти Дмитрия Ивановича Шуйского и впрямь приходится на 5 сентября.

Существует «акт» и о кончине Екатерины Григорьевны.

«Высокородная покойная Екатерина Шуйская, супруга покойного Дмитрия Шуйского, скончалась сегодня, т. е. в воскресенье, в праздник святой Екатерины девы и мученицы, в половине второго часа пополудни, в присутствии высокородного Иоанна Шуйского (называемого «князь Иван Левин»), деверя своего, а также прислужниц и своих служителей, одержимая болезнью, значительною опухолью, благословляя оставшихся в живых». Великомученицу Екатерину поминают 24 ноября.

Один князь Иван Иванович Шуйский Пуговка остался жив. В грамоте московским послам он так объяснил свое спасение:

«Вместо смерти наияснейший король дал мне жизнь и велел служить сыну своему Владиславу».

Только в 1619 году послал Господь Ивану Ивановичу целовать родную землю. Вернули ему боярство, вотчины, но особых служб царю Михаилу Федоровичу он не служил, а сидел себе в Думе да иной раз местничался.

Умер в 1638 году, бездетным.

На нем, на Пуговке, древний род князей Шуйских, Рюриковичей, родни святому князю Александру Невскому, род, давший России царя и многих славных великих воевод, — прервался.

Царица Марья Петровна, принявшая иночество с именем Елена, умерла в 1625 году, в Новодевичьем монастыре.

Господи, Господи! Да не судить нам, грешным, прежних царей, не судить пращуров наших, но помнить!

Москва еще не успела оправиться от страшных и кровавых майских дней 1606 года, не успела еще прийти в себя от того переполоха, который произведен был нежданным возмущением бояр против Лжедмитрия, как уже началось новое царствование…

Следы убийства и грубых насилий толпы, бушевавшей во время расправы с клевретами Самозванца в Кремле и с поляками в Китай- и в Белом-городе, еще не были изглажены ни людьми, ни временем, а уж в кремлевских теремных палатах поселились царь Василий Шуйский и вся родня его, жадная до власти и до всяких теплых и доходных местечек.

В народе еще живы были рассказы о поруганиях и бессмысленном глумлении, которым подвергся труп бывшего «законного и прирожденного Дмитрия» сначала на площади, потом в убогом доме и, наконец, на Болоте, где его прах был развеян по ветру выстрелом из пушки, а в московских кремлевских соборах уже начались приготовления к царскому венчанию и другому великому торжеству — к перенесению мощей царевича Дмитрия из Углича в Москву. Гонцы то и дело скакали из Белокаменной во все города Русской земли; бояре и служилые люди съезжались из поместий в Москву — одни для того, чтобы снискать у нового царя новых милостей, другие — чтобы новыми услугами, загладить перед царем Василием свое прежнее усердие на службе царю Дмитрию, которого теперь величали не иначе как «вором и обманщиком»; третьи — просто для того, чтобы почуять, в которую сторону ветром тянет, и по ветру направить свою ладью.