— Знаю, — спокойно заметил ксендз, — и потому-то предложил, панове, призвать сюда на совещание пана воеводу и с ним покончить во что бы то ни стало!.. А уж с Мариной я берусь уладить дело завтра сам!

— Да, с этим упрямцем нелегко поладить… Сейчас пойдет брань и может просто испортить нам все дело! — сказал Казимирский.

— Мой совет, — сказал Зюлковский, — покупайте его скорее, и хоть у вас не много денег в запасе, но не скупитесь на обещания, ручайтесь за то, что царь московский его озолотит, что ничего не пожалеет для него… Да вот, кажется, и он! Тсс! Тише!

Действительно, пола шатра зашевелилась, откинулась, и толстая, брюзгливая фигура пана воеводы показалась у входа. Не ломая шапки и едва ответив кивком головы на почтительные поклоны присутствующих, пан воевода, грузно опираясь на трость с серебряным набалдашником, подошел к столу с недовольным видом и тяжело опустился в приготовленное для него кресло.

— Ну, в чем же дело? — спросил он, нахмурившись и ни к кому в частности не обращаясь. — Зачем меня просили сюда прийти? Какие еще там тайные совещания? Что это за глупые церемонии?

Зюлковский тотчас обратился к Валавскому и сказал ему любезно:

— Пан Викентий, извольте пану воеводе передать посылку пана цесажа и черновые списки с грамоты и привилегий, которые уже заготовлены для пана воеводы…

Валавский встал со своего места и с почтительным поклоном подал Мнишку шкатулку из резной кости и какой-то сверток. Мнишек поднял крышку шкатулки и широко раскрыл глаза, увидев в ней аккуратно сложенные десять кучек серебряных и столько же кучек золотых монет.

— Тут сколько? Сколько всего? — торопливо спросил воевода Валавского, между тем как физиономия его прояснилась и даже нечто вроде улыбки промелькнуло на его устах.

— Наияснейший пан перед вашей мосцью извиняется… Тут только десять тысяч злотых польских на мелкие расходы пана воеводы… Он сам теперь поиздержался деньгами…

— Да, да! Это, конечно, маловато… но все же на мелкие расходы… оно пригодно… А когда же он еще мне даст!.. Когда он даст мне много — столько, чтобы я мог жить, как прилично жить магнату и тестю царскому!..

— О! Это совершенно от вас зависит, от вашей воли, ясновельможный пан! — вкрадчиво поспешил заметить иезуит.

— Как? Не понимаю… Растолкуйте, панове! Я на все готов для дочери и зятя!

— Вам за великую тайну должен я открыть то, чего еще никто не знает… И вы сами даже не можете себе представить.

И ксендз, видимо затрудняясь в выборе слов, откашлялся, оглядел темные углы шатра и наконец сказал:

— Пан цесаж Дмитрий вам назначил выдать привилегию на владение девятнадцатью городами и сверх того немедля уплатить триста тысяч рублей московских! Два миллиона злотых польских. Как только вы его приблизите к себе, то есть как только вы его признаете вашим зятем, а панна Марина назовет его супругом при всенародной встрече послезавтра.

— Але, тши тысенци дьяблов! Хоть убейте, не понимаю, чего вы от меня хотите!

— Вот видите ли. Я так разъясню это дело ясновельможному пану. Так, вроде параболы, иносказательно. Представьте вы себе, что ваши привилегии на владение городами и грамота на выдачу вам из царской казны двух миллионов злотых совсем уже готовы и даже подписаны царем Дмитрием вчера.

— Ну, ну? Что ж из того следует? Жду вашего ergo — вашей дедукции! — нетерпеливо перебил пан воевода.

— И вдруг вам скажут: сегодня ночью царь Дмитрий умер и ваши грамоты, вы понимаете, — одна бумага. Но мы вам хотим добра: мы подыскали человека, который как две капли воды похож на этого покойника. И если вы хотите получить ваши миллионы, ваши города, так вы только должны признать, что это — тот же самый царь Дмитрий и что он не умирал. И дочка ваша тоже.

Воевода так и привскочил на своем месте, даже трость из рук выронил. И вдруг ударил себя ладонью по лбу:

— По-ни-маю! — протянул он почти шепотом. — Так вот оно что! Все теперь понимаю!.. А если я не признаю… если не захочу признать! Пхе! Тысенца дьяблов! Вот! — прошептал злобно Мнишек и бросил на своих собеседников вызывающий взгляд.

— Не захотите? — переспросил иезуит, пожимая плечами. — Ну, это будет значить, что вы не хотите получить ваших миллионов и городов… в придачу к ним! Только! Вас и панну Марину мы выпроводим потихоньку за рубеж, а пану цесажу поищем другую жену… Ведь он и сам-то от седьмой жены царя Ивана родился… То у москалей все можно… И притом не следует же забывать, пан воевода, что и вы и дочь ваша — мы все смертны…

При этих словах ксендз Зюлковский переглянулся многозначительно со своими товарищами.

Мнишек откинулся на спинку стула, посидел с минуту молча, нетерпеливо покачивая ногой и судорожно барабаня пальцами по столу. Потом вдруг спохватился, сунул руку за пазуху и вытащил оттуда какую-то засаленную бумажку.

— А за это кто же мне заплатит? — воскликнул он, совершенно неожиданно указывая на бумагу. — Вот тут полный список моих убытков.

— Ясновельможный пан воевода! — ответил иезуит. — Дайте только нам ваше слово гонору, что будете с нами заодно, и дочку вашу склоните к тому же, — и мы все вам готовы поручиться, что эти ваши убытки будут вам уплачены сверх привилегий на города, сверх двух миллионов! Подумайте, сверх двух миллионов…

— Да… оно, конечно, — начал воевода, видимо смягчаясь и готовясь уступить, — если все это не пустые слова… если это будет исполнено.

— Исполнено? Да завтра же привилегии царь Дмитрий подпишет, завтра же пришлет своей… супруге в подарок двадцать тысяч злотых… А там в день въезда, вечером, вручит вам два миллиона!..

— Пан ксендз сказал: супруге. Но какая же она ему супруга?.. Разве дочь позволит ему…

— Да я их повенчаю… Тайком их повенчаю и благословлю — и все в порядке будет. Только вы-то дайте ваше согласье!

— Ну, уж если так… Уж если это так важно… И для церкви даже… И притом их повенчают… Так я согласен и даю вам слово!

— Теперь уж вся Московия, наверное, у нас в руках! — проговорил шепотом Зюлковский. — Теперь Дмитрия все признают. Шуйского спихнут, и мы опять будем по Москве хозяйничать по-прежнему!

И он с самодовольной улыбкой, плотоядно потирая руки, посмотрел вслед уходившему воеводе.

С той минуты, когда Марина узнала от Здрольского страшную истину и, прибыв в ближайшее соседство к Тушину, очутилась под строгой охраной польских хоругвей, она впала в такое отчаяние, которое ни описать, ни передать невозможно. Она поняла, что «ее Дмитрий умер» и она уже никогда более не увидит своего милого супруга… Поняла, что польское панство и иезуиты избрали ее своим орудием и целых два года безбожно обманывали ее, поддерживая в ней лучшие, нежнейшие чувства к мужу-царю, чтобы заманить ее в ловушку и сделать пособницей подлого обманщика и самозванца. Все ее надежды, все упования, все страстные стремления к любимому мужу, к возвращению былого счастья, — все это разлетелось прахом. Она увидела себя опять одинокой, покинутой, несчастной женщиной, которая предана каким-то злым роком во власть шайки негодяев, лишена всякой воли и осуждена быть игрушкой случайностей и произвола.

И она, обессиленная своим горем, упала на изголовье, мокрое от слез, и плакала, плакала неутешно…

Наконец этот страшный взрыв горя и отчаяния миновал, слезы иссякли. Марина их выплакала. Только глубоко в сердце осталась кровавая, незаживленная рана, осталась навсегда, как последняя, единственная память о дорогом прошлом. Наступила пора зрелого, разумного обсуждения, которой воспользовался и пан воевода, и ксендз Зюлковский, и настроенная ими панна Гербуртова. Марина слушала их всех молча, с полуулыбкой презрения на устах, и ее глаза, еще влажные от слез, ясно выражали ее внутреннее настроение. У всех троих ораторов, одинаково своекорыстных, язык не вполне повиновался заученному и заранее намеченному течению речи, когда их глаза встречались с холодным и почти злобным взглядом Марины, смело смотревшей им в лицо.