В темноте в углу между воротами и избой он увидал, что какие-то три темные фигуры барахтаются на снегу, между тем как две другие, подставив стремянку к забору, перелезают через ворота.

— Кто тут? Что делаете? — крикнул Иван Михайлович, бросаясь к этим темным фигурам.

— По-мо-ги! — прохрипел знакомый голос человека, которого душили и вязали какие-то люди.

Иван Михайлович бросился на одного из них, схватил его за плечо и разом опрокинул на снег; пока тот поднимался, он схватил за шиворот другого, но в это мгновение что-то гладкое и холодное скользнуло сзади по шее Ивана Михайловича, кольнуло его над левою ключицей и вонзилось где-то глубоко-глубоко внутри… Он вскрикнул коротко, глухо простонал и опрокинулся навзничь, обливаясь обильной струей горячей крови, которая ключом била из сердца, проколотого предательским ножом.

— Прентко, прентко! Панове! Уцикамы! [17]— раздались над головой Ивана Михайловича голоса, и трое поляков, бросив два трупа около избы, ринулись к стремянке, мигом взобрались на нее и один за другим перемахнули через ворота, уже слыша за собой голоса и шаги сторожевых стрельцов, встревоженных криком.

Когда несколько минут спустя люди с фонарями сбежались к избе, им представилось страшное зрелище: под окном избы лежал скрученный кушаками голова. Глаза его были широко раскрыты, рот искривлен, на шее была затянута мертвая петля. Немного далее лежал Иван Михайлович в широкой и темной луже крови, обильно напитавшей белый снег. Кровь еще лилась из широкой ножевой раны, но он был недвижим и бездыханен.

Двери избы были широко открыты в сени. Бросились в избу — и никого там не нашли… Изба была пуста. Только шапка Ивана Михайловича валялась среди пола.

Поднялась тревога. Забегали, засуетились, загалдели, принялись обыскивать весь двор. Но пока снарядили погоню, беглецы уже были далеко за Ярославлем.

Солнце, багрово-красное, обливая запад огненным заревом, близилось к закату, а жаркий июльский день приближался к концу, когда двое пешеходов, запыленных и усталых, подходили по Троицкой дороге к селу Братошину. Один из них был человек громадного роста и богатырского сложения, облеченный в холщовый подрясник, подпоясанный широким ремнем, и в широкополую, плетенную из соломы шляпу; другой был тщедушный человек средних лет, живой и юркий в движениях, одетый в потасканный кафтан и в колпаке, нахлобученном на самые брови. У обоих за плечами были немудрые, плетенные из бересты котомки, а на ногах онучи и лапти с оборами. Оба были, видимо, утомлены и тяжело переступали с ноги на ногу, отпечатывая на пыльной дороге свои решетчатые следы и грузно опираясь на клюки подорожные.

— Ой, смерть моя! Не дойти, кажется, будет… Сколько верст тут еще до Братошина-то, Ермилушка? — проговорил жалобно тщедушный пешеход, приостанавливаясь и оправляя на плече веревочную лямку от котомки.

— Ну, ну! Бодрись, Демьянушка! — пробасил в ответ ему поп Ермила. — Вон, коли глаз у тебя хорош — воззрись вдаль и увидишь, как на солнце искоркой горит крест от Братошинской церкви.

— Ну, видно, с тобой ничего не поделаешь. Айда, помахаем еще чуточку… пока не свалимся…

— Вот так-то лучше! Недаром ведь говорят: что вперед-то горе меньше заберет! Хе-хе-хе! Так ли, Демьянушка? — сказал ласково поп Ермила своему спутнику, слегка похлопав его своей тяжеловесной лапищей по плечу.

И оба путника с удвоенной энергией опять пустились шагать по дороге, бросая по ней длинные, протянувшиеся вдаль тени от солнца, медленно и величаво опускавшегося за ближний лес.

В то время как эти два путника с возложенным на них тайным поручением приближались к Братошину, в селе этом шла большая суматоха. Под вечер прибыл туда из Ярославля огромный поезд польских пленников под охраной стрелецкого отряда, предводимого царскими приставами. Сорок крестьянских телег и с полдюжины крытых колымаг, составляющих поезд, расположены были «гуляй-городком» на обширной поляне под самым селом, на берегу излучистой речки, исчезавшей в густых кустах ивняка, орешника и осины. Пленные поляки были размещены внутри города, а их подводчики и охрана расположились на лужайке около огней, на которых варилась пища, между тем как целый табун стреноженных коней, разбившись отдельными кучками, разбрелся кругом и мирно пощипывал сочную траву по бережку речки. Везде слышится смех и говор, то русский, то польский, везде мелькают в кустах люди, перекликаются голоса, слышатся плеск и взвизги купающихся. Между пленными поляками исключение сделано только для Марины и ее служни, да для самого пана воеводы с его приближенными. Хотя их везут и с «большим береженьем», но в то же время и «вольготно», то есть не особенно стесняя и доставляя им в пути возможные удобства. Поэтому пристав пана воеводы и его дочери, Алексей Степанович Степурин, распорядился отвести под постой Мнишков обширный и нарядный дом богатого братошинского попа, в котором отец и дочь разместились очень удобно, в избе-двойке, разделенной сенями.

Но все стражи, утомленные долгим и тягостным переездом по пыльной дороге, среди жары и духоты, все почти не ужинали и поспешили отправиться спать — кто в сенях, кто на сеновале… Одна только Марина не спит и не хочет спать, и не дает спать своей старой охмистрине, панне Гербуртовой. Она вышла на крылечко, которое ведет из сеней поповской избы в поповский огород, заросший густыми кустами малинника, крыжовника и смородины и высокими густыми душистыми травами. Усевшись на верхней ступени крылечка, Марина с наслаждением вдыхает прохладу, которой повеяло из сада после заката солнца. Панна Гербуртова села на три ступеньки ниже своей наияснейшей панны Марины и, видимо, очень недовольна прихотью своей госпожи: она посматривает кругом, нахохлившись, как птица, усевшаяся на насест, и изредка даже прищуривает глаза, невольно поддаваясь дремоте.

— Не надивлюсь на вас! Как это вы не устали сегодня за день? — говорит она Марине.

— Как я могу устать, — гордо и с достоинством произнесла Марина, — когда я знаю, что сегодня в полночь я получу весточку от пана супруга! В последнем письме он мне писал, что с верными людьми пришлет мне сюда сегодня такой подарок, которому я порадуюсь… И если бы мне пришлось ждать до рассвета — я буду ждать его послов!

— Да зачем же здесь? Зачем не в доме? Там нам приготовлены такие славные постели, набитые свежим душистым сеном.

— Ну да! Тебе бы только все спать — и поскорее в постель! А сама того не понимаешь, что там, с той стороны, никто к нам прийти не может… Там стрельцы и пристав наш… И если послы придут, то уж, конечно, отсюда через сад…

Охмистрина проворчала что-то себе под нос и опустила голову на руки.

— Ступай в дом и спи, коли ты не хочешь исполнять своей обязанности и решишься оставить меня здесь одну! — с досадой добавила Марина.

— Ах, что вы? Матка Боска! Разве я могу… разве я хочу вас покинуть! Да только уж и вы не прогневайтесь на меня, если я… вздремну… здесь… с дороги…

Марина посмотрела на нее с насмешливой улыбкой, пожала плечами и вся отдалась своим любимым мечтам… В ушах ее звучали пленительные звуки краковяка и мазурки, и в сумраке вечера перед нею порхали веселые пары танцующих, разряженных в яркие одежды и сотрясавших пол царских чертогов своей размашистой, бешеной пляской. А между тем все стихло кругом. Все погрузилось в глубокий сон — и люди, и природа… Тихо было и на земле, и в воздухе: ни ветерка, ни шелеста листьев! Вот где-то вдалеке прокричал первый петух… Ему откликнулся другой за рекою. И только окончили они свой привет в полуночи, как где-то жалобно прокричал филин.

Марина вздрогнула невольно и толкнула панну Гербуртову.

— Вставайте! Вставайте! Мне что-то страшно стало… Вот, посмотрите, что это белое там, между кустами…

Охмистрина, еще не вполне очнувшаяся от сладкой дремы, стала усиленно смотреть в кусты и рассмеялась…