Когда Марина подъехала к царику, он приподнял шапочку, а вся его свита приветствовала ее почтительными и низкими поклонами. И чуть только Маринин конь поравнялся с конем ее супруга, он, махнув рукою, крикнул:

— Айда! Вперед, охотнички!

И все двинулись вперед шумною, нестройною толпою.

День был чудесный, один из тех свежих, ясных сентябрьских дней, когда на бледно-голубом небе не видно ни облачка и воздух так чист и легок, что в нем нетрудно даже и простым глазом различить серебристые нити паутин, которые тянутся в небесную высь и тихо несутся в пространстве. Но, несмотря на эту чудную погоду, особенно ценимую сокольничьими охотниками, царик ехал около Марины хмурый и злобный, не обменивался с нею ни единым словом и только изредка искоса бросал на нее плотоядные взгляды, которые слишком ясно говорили о том, что он не совсем равнодушно смотрит на свою супругу.

Марина замечала эти взгляды, они ее невольно коробили и смущали, тем более что ей предстояло обратиться к пану супругу с вопросом и, может быть, даже с просьбою о Здрольском… Но наконец она переломила себя, победила в себе отвращение, которое возбуждал в ней этот грубый и неприятный человек, так странно связанный с нею злою судьбиной, и сказала, ласково обращаясь к супругу:

— Наияснейший пан! У меня до вас есть просьба…

Марина оглянулась на свиту, которая несколько поотстала от царя и царицы, убедилась в том, что никто не может услышать ее просьбы, и сказала:

— Прошу за пана Бронислава Здрольского, который…

— А! Вот за кого вы просите… Вот кому хлопочете о помиловании!.. Ха-ха-ха! Ну тогда я должен вам сказать, что вы запоздали с вашею просьбой…

— Как? Что это значит? — с испугом спросила Марина.

— А то и значит, что я уже давно его помиловал.

— Помиловали? — недоверчиво и медленно произнесла Марина, вглядываясь исподлобья на царика.

— Не верите? Так вот взгляните сами! — И он с наглою усмешкой указал ей кнутовищем нагайки налево от дороги.

Марина быстро обернулась по указанному ей направлению и оцепенела от ужаса… На небольшом холме, над излучистым обрывком берега Москвы-реки, куда спускалась по дороге царская охота, на колу сидел скорченный, посинелый и страшно обезображенный труп человека, в котором Марина с первого же взгляда узнала Здрольского. Штук двадцать стрел было всажено почти до половины в это обнаженное тело, и каждая из них оставила на нем кровавую полосу. Марина вскрикнула и, бросив поводья, закрыла лицо руками.

Царик нагнулся к ней, схватил поводья сильною рукой и проговорил ей шепотом:

— Твои же друзья, поляки, его осудили на смерть и посадили на кол! А я его помиловал… Я сжалился над его мученьями (три дня, собака, все жив был, все двигался еще!) и мимоездом велел своим татарам пристрелить его…

Но Марина уже не слыхала этих слов. Зашатавшись на седле, она склонилась лицом на гриву своего коня и лишилась чувств.

Кто и как привез ее домой, как и где ее приводили в чувство — Марина этого не помнила и не могла никак отдать себе отчета в том, что произошло после ее обморока. Приведенная в чувство, она впала в какую-то полудремоту и так ослабла, что должна была лечь в постель. Только уж под вечер она почувствовала себя настолько окрепшею, что могла поднять голову с изголовья, и тогда первою ее мыслью была горячая, усердная молитва за несчастного, без вины погибшего верного слугу своего…

Она еще не успела подняться с молитвы, как услыхала на дворе, под своими окнами, топот коней, лай собак, нестройный шум и крики вернувшихся с «поля» охотников. Немного спустя, на крылечке, которое вело во флигель Марины, послышались шаги, говор, громкий смех. До слуха ее долетел грубый и резкий голос царика, который, не стесняясь, говорил:

— Врешь, собака! Я ей муж… Я докажу тебе, увидишь! — И тотчас же вслед за тем кто-то властною рукою стал стучаться в двери сеней.

Марина перепугалась, вышла из опочивальни и увидала перед собою бледные, трепетные лица своих женщин, которые топтались на пороге сеней и не знали, что им делать.

— Отворяйте! Ну! — кричал царик, дубася в дверь тяжелым кулаком. — Отворите, не то выломлю дверь!

Марина страшно изменилась в лице, но собралась с духом и приказала отпереть дверь.

Едва только перепуганные женщины успели отодвинуть засов, как царик бурею ворвался в сени, растолкал всех женщин и ввалился в комнату. Марина, сверх легкой домашней одежды успевшая накинуть только ферязь [19], стояла на пороге своей опочивальни, неподвижная, как статуя. Беспомощно опущенные руки ее чуть заметно дрожали; лицо было бледно, но глаза горели, брови были сурово сдвинуты.

— А! Женушка милая! — воскликнул царик, слегка покачиваясь и упираясь руками в бока. — Я о здоровье твоем заехал узнать, а ты запираться?

Марина стояла молча и смотрела все так же сурово, прямо в глаза царику. Женщины ее боязливо столпились около нее.

— А вы что здесь стали? Вон пошли! — грозно крикнул царик, топая ногами и набрасываясь на женщин, которые с визгом бросились врассыпную и попрятались по своим каморкам.

— Что значит этот разбой?.. Этот шум? Зачем вы здесь? Зачем вломились вы ко мне? — трепеща всем телом, проговорила Марина чуть слышно.

— Заче-е-ем? — протянул царик. — Да разве я не муж тебе? Ведь нас твой же поп обвенчал… Ха-ха!

— Вы позабыли! Вы дали клятву! — закричала Марина.

— Клятву? Ха-ха-ха! — расхохотался царик, подступая к Марине и окидывая ее с ног до головы дерзким взглядом. — Ну, что ж тебе еще! А теперь хочу быть мужем тебе!

— Я не хочу! Не буду!.. Вон отсюда! — слабо вскрикнула Марина, указывая царику на дверь в сени.

После описанного вечера супруг Марины стал к ней необычайно нежен, ласков, даже предупредителен. Затем порыв прошел, и он перешел к другим развлечениям и к шумным оргиям с другими женщинами, которые ему нравились более Марины; но царик был уже доволен тем, что вынудил свою супругу подчиниться его требованиям, и этим заслужил одобрение и похвалы со стороны своих приближенных и одночашников. Благодаря таким отзывам и отголоскам, царик ставил свой поступок с Мариной себе в некоторую заслугу, кичился им, как настоящим подвигом, и даже не прочь был выказать себя по отношению к ней и снисходительным и даже великодушным.

Что же касается Марины, то она после вынесенного ею грубого насилия вдруг почувствовала себя совершенно убитою и уничтоженною… Она — гордая и самолюбивая, с презрением относившаяся к этому дерзкому самозванцу, к этому ничтожному, жестокому, грубому человеку — вдруг почувствовала себя действительно его рабою, его одалискою, игрушкою его прихоти, которую он мог заставить подчиниться мимолетному порыву страсти и потом бросить в сторону, как ребенок бросает помятую, поломанную игрушку!.. Ужаснее этого сознания, ужаснее этого унижения Марина никогда не могла себе представить! Ей представлялось, что он мог бы добиться той же цели менее оскорбительным для нее путем; он мог хотя бы для виду за нею поухаживать, поугождать некоторое время ее прихотям, прикинуться ласковым, любящим, страстным, просить ее, молить о снисхождении… Но так грубо, так низко, так бессовестно попрать все ее женские права, так жестоко подчинить ее грубой силе — и нанести ей это оскорбление на глазах всех ее женщин, на виду у пьяной оравы его шутов и приспешников… Да! Ужаснее подобного унижения Марина ничего не могла себе представить!

В первый же день после того страшного вечера Марина до такой степени прониклась сознанием этого ужаса, что готова была наложить на себя руки… Потом ей на мгновенье пришла в голову нелепая мысль — убить его при первой попытке на насилие. Но разговор с паном воеводой, который был очень ободрен в это время неожиданными успехами царика в поволжских городах и под Москвой, заставил Марину одуматься. «Не все ли равно — одно или несколько оскорблений? — говорила себе Марина. — Дело сделано — поправить ничего нельзя! Обман, которому я поддалась, в котором я согласилась принять участие, должен был привести меня к этому наказанию».