Восстали, отринули власть Шуйского ради власти царя Дмитрия город Севск и вся Комарницкая волость. Поднялись за доброго царя Почеп, Вязьма, Рославль, Ржев, Зубцов, Старица, Погорелов…

Гибли верные Шуйскому воеводы. Усмиряя вольницу, сложили головы Пушкин, Плещеев, Бутурлин, Щербатый, Бертенев, Тростенский, Воейков, Черкасский.

В Белгороде убили боярина князя Петра Ивановича Буйносова-Ростовского, отца Марьи Петровны. Поехал от государя со словом мира и тишины. Но людям кровь уж в головы ударила. Кровь пьяней вина. Не слова были нужны — меч. Князь Петр пожалел людей, а они его не пожалели. Живший ожиданием великого счастья, дом Марьи Петровны за единый день замшел, в землю врос, умолк.

Приезжал к невесте сам Василий Иванович. Посидел молчком с домашними князя Петра. Помолился перед иконами со всеми и тихо уехал, оставив, однако, дарственную на село и пустоши: заслуги князя Петра почтил.

Гневен и многословен явился к царю патриарх Гермоген.

— Государь, виданное ли дело — города отпадают от царства, все тебя хулят в открытую, площадно, а ты сидишь себе тишком и чего-то ждешь? Чего? Чтоб шиши по Москве гульбу затеяли? У тебя же многие тысячи стрельцов, у тебя верные воеводы — пошли их в Путивль, в прыткую Комарницкую волость.

Шуйский помаргивал глазками, вздыхал:

— Что же своим своих бить и калечить? Чем тогда я лучше Самозванца? Люди сами должны образумиться. Я перед Богом слово дал — не проливать крови.

— Не криви душой, государюшко! — входя в раж, воспылал неистовством Гермоген. — Ты оттого помалкиваешь, что боишься, как бы хуже не было. Но не гасить пожар и надеяться, что он сам собой сникнет, может святой или дурак. В подметных письмах новый самозванец обещает в Москве быть к Новому году. А сколько до сентября осталось? Июнь уж наполовине. Чего, кого робеешь, государюшко? Тебе благословение мое нужно — вот оно!

Перстами, сложенными для крестного знамения, тыкал царю в лоб, в живот, в плечи.

— Благословляю, царь! Бери войско, иди и доставь царству покой и тишину!

Шуйский, не меняясь в лице, печальный, строгий, поднял глаза на Гермогена, больные, в красных ячменях на нижних веках.

— Я послал в Северскую землю крутицкого митрополита Пафнутия. Он и сам будет говорить, и письма инокини Марфы читать.

— Не больно ли ты доверчив, государюшко! Пафнутий ведь не распознал в Самозванце Гришки Отрепьева, хотя тот у него в монастыре своим человеком был. Не спутает ли нового Дмитрия со старым?

— Что ж тебе надобно от меня, святейший? Скажи, я исполню.

— Войско пора собирать.

— Собираю, святейший! Боярину Воротынскому повелел готовиться, а с ним — князю Юрию Трубецкому.

— Что же сразу-то не сказал? — изумился патриарх. — А я шумлю.

— Ныне все шумят, — почти прошептал царь Василий. — Молись, великий иерарх, ты ближе нас к Богу. Как же я хочу, чтоб сам Господь вразумил неразумных, остановил руку, занесшую меч, остудил горячее слово, чтоб слетело оно с уст уж не обидным, не ранящим.

Гермоген стоял перед крошечным царем, огромный, могучий. Глядел, и в каждом его глазу было по сомнению.

— Не в монашеской ты рясе, государь, — в царской ризе ты. Да не оставит тебя Господь.

Ушел, вздымая мантией золотистую пыль в столбах летнего горячего солнца.

Шуйский подождал, пока дверь за патриархом закроется, и, макнув мягкие тряпицы в приготовленное врачами снадобье, приложил их к своим ноющим ячменям.

— Вот и царь, а ячмени мучают. — И вздохнул, вспомнив Марью Петровну. — Вот и царь, а свадьбы не сыграешь, пока траур не кончится.

От князя Шаховского пришло Молчанову письмо за семью царскими печатями. Шаховской в день мятежа, когда погибал оставленный всеми Самозванец, спер царскую печать. Теперь все свои письма он посылал как высшие, как государственные.

Шаховской Богом молил Молчанова, не теряя золотого времени, когда все за Дмитрия, принять на себя это драгоценное имя. Путивль ждет. И Москва ждет. Россия ждет.

Призадумался Молчанов. Гришки Отрепьева на год хватило. Стоит ли царская шапка такой цены? Славы на века вечные, но ведь и жить хочется. Сегодня Москва ждет, а завтра с топорами прибежит.

И тотчас встало перед глазами это лысенькое, моргающее, кругленькое — то, что звалось ныне российским самодержцем. Стыдоба!

Спустился из кельи в трапезную, где князь Василий Мосальский играл в шахматы с бежавшим из Москвы князем Михайлой Долгоруким.

— Князья, не пора ли сыграть в иные шахматы?

У Мосальского глаза блеснули, как у заядлого охотника. Долгорукий потупился. Он прибежал на соблазны польской жизни, и вот зовут вернуться к своему, русскому, корыту.

— Князь Василий, ты вчера мне о Болотникове говорил. Ну-ка еще скажи. Все, что знаешь.

— Казак, правдолюб. Услышал, что истинного русского царя обидели, вот и поспешил на его защиту.

— Царю на защиту… — сказал Мосальский словно бы себе, но поглядывая на Долгорукого.

— Откуда этот молодец? Ты сказывал, будто из Венеции?

— Холоп он. Князя Телятевского холоп.

— Андрея Андреевича?

— Нашего. Тот, что в Чернигове воевода. А в Венецию он прибежал с турецкой галеры. Может быть, эту галеру венецианцы и захватили у турок. Одним словом, человек бывалый. На галеры попал из казаков. В казаки из крымской неволи. От Телятевского убежал, а от татарского аркана не увернется.

— У Андрея Андреевича в дворне, говоришь, служил? Ратному строю, значит, учен?

— Думаю, что хорошо учен. В казаках атаманил. На галерах небось к пушечному делу присмотрелся.

— Привези-ка ты, князь, казака Болотникова к нам сюда.

— А когда?

— Да сегодня. Тотчас поезжайте да и привезите. Зовут его как, не помнишь?

— Иваном.

— Вези казака Ивана Болотникова. Скажи ему, государь зовет.

Оба князя, Мосальский и Долгорукий, разом поглядели на товарища своего и отвели глаза. Об иных делах лучше бы не знать.

Казак был столь широк в плечах, столь могуч натруженными на галерах руками, столько в нем было жизни, воли, что польский вельможный дом, приняв его, стал хрупок и почти прозрачен.

А казак к тому же был стеснителен, он робел перед креслами, креслицами, перед зеркалами, обилием свеч в огромных люстрах и канделябрах.

Молчанов сидел в кресле, застланном куском золотой парчи, в кафтане пана Мнишека, предоставленном пани Мнишек ради такого необычайного случая. Вместо пуговиц — сапфиры, оплечья из шнурков, унизанных жемчугом и рубинами, на груди изумрудный крест, пояс в алмазах, сабля в алмазах, на пальцах перстни.

Возле кресла стояли двое телохранителей, и казак, смекнув, перед чьи очи его доставили, проворно бухнулся в ноги.

— Встань, Иван Болотников! — молвил «государь» ласково. — Слышал я, ты готов послужить Богу, истинному царю и всему народу русскому.

— Готов, великий государь! — подняв голову, но не смея подняться, звонко, радостно отвечал Болотников.

— Встань, казак! Встань! Это боярам привычно на коленях ползать… И в службу и в дружбу велю я тебе, Иван Болотников, идти в Путивль и, собрав войско, выступить на изменников-бояр, на злодея Шуйского, похитителя моего престола. Крепок ли ты духом, казак, для такого тайного и великого дела?

Болотников, вначале растерянно улыбающийся, сдвинул брови, посуровел лицом, глазами ушел в себя, меря глубину духа своего.

— Исполню, государь! — сказал наконец. — Как велишь, так и будет.

— Славный ответ! — вскричал, вскакивая со своего «царского» места Молчанов. — Слава казаку! Чару казаку!

Чару поднесла одна из небесной красоты полек, окружавших ясновельможную пани Мнишек.

Болотников принял хрупкую, пылающую рубиновым огнем чашу, хватил ее в единый дых.

— Подойди к руке, казак.

«Царь» снова опустился на свое место, и Болотников, подойдя, коснулся губами руки того, кому желал служить верой и правдой.