— Шубники вы, шубники! — сказал им Болотников без сердца. Дело вышло легкое, потерь почти не было. — Нас тысяча, и вас только тут тысяча, остальные утекли кто куда. Плохо государю служите. Или, может, государь плох? Объявляю вам всем: кто служил Шуйскому принуждением, а душою был за правду, за Дмитрия Иоанновича — переходи смело к нам.

Многие тотчас поспешно поднялись с земли, иные же замерли на корточках — куда податься?

— Входите в наш круг, — ободрил Болотников смелых. — Отныне вы — войско истинного государя. Остальных для вразумления высечь и отпустить в Москву. Государь всея Русии Дмитрий Иоаннович на первый раз милует, а во второй раз — не попадайся.

«Господи! — думал Неустрой, и в сердце у него летал голубок восторга. — Как просто все! Как все по правде! Так бы и жить».

Колпак с золотом он сунул в мешок, а мешок перекинул через плечо и радовался, что никто не алчет, глядя на этот мешок.

Но восторги тотчас и улетели, как птицы. Среди пленных поднялся ропот. Дворяне, считая наказание позором, вскочили, руками на Болотникова замахали, заплевались.

Потемнело лицо у большого воеводы царя Дмитрия Иоанновича.

— Не смерды, говорите? Не холопы? Суда вам царского надобно? Будет вам суд!

И на глазах бедного Неустроя пошло действо негожее, страшное. Дворян выхватывали из толпы и, связав им руки, пиная, гнали на реку и топили. Всех утопили. Стрельцов, не поторопившихся перейти на сторону истинного царя, высекли кнутами, связали, покидали на телеги, повезли в Путивль на царев суд. В Москву отпустили меньше сотни. У всех спины были кровавы, одежда с кожей перемешалась. Но пошли, пошли милые, лишь бы ноги унести.

До того хватко разделались казаки с полком Трубецкого, что в полку Воротынского, стоявшем под Ельцом, слухи за два дня ополовинили роты и сотни, а еще через день третьей части не насчитали.

Воротынский плакал от стыда и отчаянья, но стоять за государя против сильных дружин города было себе на погибель, и пришлось отступать на рысях, слыша спиной погоню, теряя людей.

Нестерпимый позор погнал Воротынского в сторону от Москвы. Укрылся в своем родовом городке Воротынске, не смея предстать пред печальные очи кроткого царя.

Да ведь и все дворяне полка поступили точно так же, в имения, как в норы, ушли. Пускай цари сами разбираются, кто из них истинный.

Впрочем, город Воротынск неподалеку от Калуги, а в Калугу-то и пошел, обрастая толпами крестьян и холопов, большой воевода Иван Исаевич Болотников.

Огонь столбом стоял на юге, а дымило, смердило уж по всей Русской земле. То пламя было сатанинское, взыгравшее ради лжецаря, от которого наяву если и было что, так одно имя — любимое на Руси, святое, оттого и ужасное, ибо сыпало дьявольские прелестные искры, как с куста папоротника в купальскую ночь.

Нижний Новгород осадили ради воли и правды нижегородские холопы и крестьяне, выбравшие себе воеводой Ивана Доможирова, а в товарищи ему поставили двух мордвинов, Варгадина и Москова.

В Алатыре воеводу Ждана Сабурова «алатырские воры в воду посадили». Побили воеводу и приказных людей в Арзамасе.

Казань снова присягнула царю Дмитрию. Ближний человек Самозванца — боярин, второй воевода казанский Богдан Бельский Христом Богом клялся, что новый самозванец — вор. Не послушались, а Богдана за упрямство убили.

Народ ждал чистого царя, искал свое чистое царство и бился за него до смерти.

Но правдолюбы сыскались и среди воевод.

В Астрахани восстал князь Иван Дмитриевич Хворостинин. По его приказу скинули со стены верного царю дьяка Афанасия Карпова и другую приказную строку. В той же Астрахани вскоре объявился родной брат царя Дмитрия — царевич Август, скрывавшийся от Годунова и Шуйского в крестьянской избе под именем Иван.

На усмирение Астрахани пошел с дружиной Федор Иванович Шереметев, будущий мудрейший правитель России. В сражениях со своими Шереметев не преуспел. Постоял под Астраханью в укрепленном лагере на острове Балчике чуть не с год и ушел вверх по Волге, а за ним в погоню пустился царевич Август. Осадил Саратов. Был бит царскими воеводами и возвратился в Астрахань.

Все эти события произошли позднее.

Теперь же решалась судьба Калуги и самого дела царя Дмитрия. Шуйский выставил под Калугой спешно собранное войско, а чтобы все поняли: дело сие великое, государственное, — большим воеводой назначил брата Ивана. И впрямь некоторые образумились. Князь Воротынский явился в стан Ивана Шуйского со всей своей дружиной, бежавшей из-под Ельца.

23 сентября 1606 года в устье Угры, там, где река впадает в Оку, сошлись в бою два войска. Отступать пришлось Ивану Шуйскому. Князья уцелели, но войска царского не стало.

Садясь ужинать, увидели, что места за столом не хватит доброй трети горемычных нежданных гостей. Принесли козлы, положили доски, застелили доски скатертью.

Беда катилась на Рязань неведомо с какой стороны. Одних сожгли и пограбили под Пронском, других под Скопином, третьих у Касимова. Грабили и жгли не чужие душегубы — свои сердешные крестьяне.

— Собраться надо всем! Сложиться в полк да пойти и посечь их, как бурьян! — пылая щеками, крикнул молоденький можарский дворянин, не выдержав общего молчания.

Никто ему не ответил. Хозяин дома Захарий Ляпунов, покрестясь на икону, прочитал молитву, сел и взял ложку, и все перекрестились, сели, и хлебали щи, и ели пироги с рыбой и с мясом, и запивали еду красным сладким квасом.

— Посечь крестьян — обобрать самих себя, обобранных, — сказал Захарий и, сказав это, поглядел наконец на можарского дворянина. — Крестьяне твой дом спалили, они же и поставят тебе новые хоромы, а не будет крестьян, кто же тогда? Ты небось топора и в руках никогда не держал — одну только саблю.

— Государю надо бить челом! — запричитали шепотками беженцы-старики.

— А какому? — наливаясь яростью против всего этого скудоумства, с нарочитой кротостью вопросил брат Захария Прокопий.

Все примолкли, почувствовали грозу.

— Злоба меня поедом ест, — признался Прокопий.

Улыбнулся, но зубы сверкнули хищно, и хоть не убыло в его лице красоты, но страшно стало сидеть с ним в одной горнице.

— Бояре угощают нас царями, как пряничком. Вот он вам Борис Федорович, а вот вам Василий Иванович. Слаще не бывает. От их сатанинских сладостей землю корчит, люди чернеют, царство прахом идет, — сказал быстро, негромко, доводя трусливых до прослабления.

— Ты, Прокопий, чересчур! — возразил брату Захарий.

— Да почему же чересчур? Что у него, у Шуйского, под шапкой-то?

— Неужто?! — акнул можарский дворянчик.

— Вот тебе и неужто! — вконец рассвирепел Прокопий. — Только о том ли речь? Нам ли о боярских душах печься? Ты о своей подумай. За что нам беды наши? Да все за то, за отступничество, за клятвы ложные. Как можем мы бить лбом перед Шуйским, когда жив истинный царь Дмитрий Иоаннович? Галка он, Шуйский, схватил, что блестит, и в свое гнездо.

— А делать-то что?! — испугался можарец.

— От правды не отступайся. Надо не бегать от крестьян, а вести их. Им правда дороже, чем нам с тобой… То ведь не торг, не базар, чтоб царя выбирать, какой ласковей. Царь от Бога, а за неверность нашу ответ будем держать на небесах.

Пыхнул Прокопий, как сосновая лучина, и померк. В разговор больше не встревал, но слушал старого и молодого, все в глаза заглядывал, да так, как и собака не смотрит…

Перед сном Прокопий ходил на пойму, на белые туманы глядел. Будто само небо клубилось в ногах. Один облак кучерявее другого, а вокруг белесые полосы, как реки. Кипел где-то в неведомых болотах пребольшой котел, лезло зелье через край.

Постоял Прокопий, повздыхал.

Спать лег, всё жену по головке гладил. Гладил притихшую, гладил да и заснул.

Проснулся до зари, уже сердитый. Торкнул жену в бок:

— Собирайся! В деревню поедем.

До того заспешил, что завтракал не садясь за стол. Расколупал яйцо — да и в рот, хлебушка куснул, луковицу грызнул. Запил все квасом, перекрестил лоб и, не глядя на жену — собралась ли, нет ли, — повелел: