Я вздрогнула. Синклер совсем не внушал уверенности. Еще раз встретившись с ним глазами, я сказала:

— Больше мне ничего не известно.

Он с такой силой грохнул кулаком по моей скамье, что я подскочила.

— В этой стране, мисс Стэнли, сокрытие улик по делу об убийстве — серьезное преступление. Преступление, за которое мы караем со всей строгостью. — Он наклонился так близко, что я уловила мятный привкус его дыхания. — Вам ясно?

Я кивнула. Сердце едва не выскакивало из груди.

— В последний раз советую рассказать мне все, что знаете.

Сэр Генри поднялся:

— Довольно!..

Синклер резко сел, гоняя желваки на лице. Потом махнул на нас, веля убираться.

— Журналистам ничего не говорите и не выезжайте из города. Я еще расспрошу вас на днях. А пока — доброй ночи.

Сэр Генри взял меня под локоть, провожая к выходу. У самых дверей Синклер снова меня окликнул.

— Если есть что искать, мисс Стэнли, — тихо произнес он, — мы найдем, будьте уверены.

В первый раз его слова прозвучали как обещание, во второй — как угроза.

Я выбежала из театра в заполненный пожарными и полицейскими машинами переулок. Сэр Генри поймал такси. Когда дверь открылась, я чмокнула его в щеку и нырнула внутрь, объявляя водителю «В Хайгейт!», но, не успев сесть, обнаружила, что сэр Генри забирается следом.

Я уже приготовилась возражать, как меня разубедили.

— И думать не смей ехать домой одна. В другой раз — пожалуйста. — Он с силой захлопнул дверь, и такси покатило прочь. Я нетерпеливо ощупывала в кармане подарок Роз. Когда же мне дадут его спокойно открыть?

Поднялся ветер, затянув луну рваными облаками; в воздухе разлилась влага, над городом повис тяжелый едкий запах гари. Проезжая по мосту Ватерлоо, я увидела справа «Миллениум», по-прежнему кишащий зеваками. Слева медленно крутилось в ночи немигающее синее колесо «Лондонского ока», а вдалеке золотыми кружевами посверкивали здание парламента и «Биг Бен». Затем мост кончился, и мы снова нырнули в городскую давильню. Я сместилась на край сиденья, мысленно подгоняя такси, петлявшее по узким улочкам. Машина уносилась все выше и выше — к холмистой гряде, что огибает Лондон с севера.

Сэр Генри сидел, откинувшись назад, и изучал меня из- под полуприкрытых век.

— Тайна — это своего рода обещание, — тихо вымолвил он. — Она может стать и тюрьмой.

Я оглянулась на него. О чем он успел догадаться? Насколько я могла ему доверять? Роз доверяла — вероятно, даже поручила ему меня.

— Буду рад помочь, — сказал он, — но не бесплатно.

— А я это осилю?

— Зависит оттого, можешь ли ты осилить правду.

Боясь, как бы не передумать, я сунула руку в карман и достала сверток.

— Роз отдала мне это сегодня на репетиции. Велела сберечь.

Сэр Генри впился взглядом в коробочку, посверкивающую в уличных огнях, точно готов был выхватить ее у меня из рук, но вместо этого удивленно приподнял бровь: упаковка была совершенно цела, даже ленточка не помялась.

— Завидую твоей выдержке. Или она не велела ее открывать?

— Нет, она только сказала, что если я открою коробку, придется идти до конца.

Сэр Генри вздохнул:

— Как видишь, смерть может все переиначить.

— Даже обещание?

— Даже проклятие.

Как же я сглупила! Мне казалось, я получаю сказочный дар, но, если подумать, сколько подобных даров губили своих обладателей — красные башмачки, которые не переставали плясать, или способность обращать все и вся в золото — мертвый, бездушный металл.

«Бред какой-то», — сказала я себе и рывком сдернула обертку. Бумага, шурша, развернулась, словно крылья сияющего мотылька, едва вышедшего из кокона, и запорхала по воздуху, прежде чем опуститься на пол, а в руках у меня осталась шкатулочка, обтянутая черным шелком.

Я осторожно сняла крышку. Внутри покоилась овальная миниатюра из черного гагата с цветочной росписью, оправленная в золотую филигрань.

— Что это такое? — вырвалось у меня. Тот же самый вопрос, который я задала Роз.

— Брошь, надо думать, — ответил сэр Генри.

Я потрогала ее пальцем. Красивая, но старомодная вещица. Трудно было представить, чтобы ее носил кто-нибудь моложе моей бабушки. Роз? Едва ли. Я бы точно не стала. И куда, черт побери, это должно было меня привести?

Сэр Генри нахмурился:

— Ну, цветы-то, надеюсь, тебе знакомы?

Я подняла шкатулку, вглядываясь в роспись при дрожащем свете фонарей.

— Анютины глазки? Маргаритки? — Я тряхнула головой. — Остальных не знаю. Я ведь выросла в пустыне, сэр Генри. Там цветет совсем другое.

— Все они упомянуты а «Гамлете». Это цветы Офелии. — Наклонившись вперед, он стал перечислять, указывая пальцем: — Розмарин, анютины глазки, троицын цвет и водосбор… Гляди-ка, маргаритка и даже несколько увядших фиалок. И рута. «Вот рута для вас, и для меня тоже; ее зовут травой благодати, воскресной травой». — Он фыркнул. — Скорее уж это травы безумия и смерти — британские аналоги ладана и мирры. Их частенько изображали в викторианскую эпоху на траурных украшениях в память об умершей — как правило, молодой женщине… Да, нездоровый был век, несмотря на величие. — Он откинулся на спинку сиденья. — Вот что досталось тебе в наследство: викторианская траурная брошь. Неясно только, почему именно она. Думаешь, Роз предчувствовала свою смерть?

Я покачала головой, водя пальцем по филигранному краю. Роз обожала язык цветов.

Как-то раз мы зашли в цветочный магазинчик на Гарвард- сквер, и один студент подбежал к ней и, упав на колено, протянул желтую розу со словами: «О ты, невеста молчаливых дней, питомица покоя векового!» [7]Роз преспокойно взяла цветок, провела им по щеке «воздыхателя», глядя на него своими изумрудными глазищами, и произнесла с нескрываемым довольством: «Два балла, мой юный Китс. Хотя за рвение хвалю. Да будет тебе известно, на языке цветов желтая роза означает ревность, зеленоглазого изверга» [8].

Даже в памяти она осталась такой — неподражаемо эпатажной. Глядя на брошь в переливах лилового, черного и зеленого, я вспоминала того мальчугана, завороженного ее глазами в окружении желтых лепестков. Тогда я еще подумала: «Бедняга не знает, что лучше — поклоняться ей или спасаться бегством». Теперь уже не помню, на чем он остановился. Разумнее было бы выбрать и то и другое — как поступила я.

Или неразумнее?

Меня передернуло. Я снова осмотрела брошь. Язык цветов… Неужели она знала, что скоро умрет? Тогда от ее слов меня бросило в дрожь, и не столько от страха, сколько от волнения. «Я кое-что нашла, Кэт», — сказала она.

Так что же? Может, ответ притаился между фиалок и маргариток? Брошь лежала в шкатулке — немой камень, не желающий выдавать тайн. Если это послание, мне ни за что его не прочитать.

Машина свернула на мою улицу, лежащую между серых викторианских особняков. Даже летним погожим полднем, когда весь Лондон высыпает на прогулку, здесь на редкость тихо; сейчас же, в два ночи, вовсе не было ни души — лишь ветер свистел в подворотнях и раскачивал древесные кроны, так что ажурные тени дрожали на залитых лунным светом стенах и мостовой. Где-то на выезде в открытом окне паутиной колыхались занавески. «А дом-то мой, — вдруг поняла я. — И окно на втором этаже тоже мое». У меня внезапно пересохло во рту от страха. Я же не открывала его перед уходом!

Когда мы подъехали ближе, таксист сбавил ход и остановился. Порыв ветра взбаламутил тени в окне, и я снова на миг увидела тот силуэт, словно вырезанный из тьмы чернее ночи, — даже не человека, а его отсутствия, дыры на месте человека.

Меня пробрал холод.

— Поезжайте, — шепнула я таксисту.

— Разве…

— Поезжайте дальше.

В конце улицы я обернулась. Занавески исчезли, на раме сиял лунный блик, и никакой тени внутри не было видно, может, померещилось? Я невольно стиснула коробочку с брошью.