— И где, говорите, эти картины? — спросил Бен.

— Их держат в Кубической комнате — одном из палладианских залов работы Иниго Джонса. Нельзя сказать, что они создавались при Шекспире, но разница во времени все же невелика. Их выполнили по заказу — вдумайтесь! — Филиппа, четвертого графа Пембрука.

Одного из «непревзойденных братьев».

— Ведите же нас, добрая госпожа, — величаво напутствовал сэр Генри. — Вперед.

Мы отправились за ней по галерее в обход внутреннего двора — мимо императоров, богов и графов белого мрамора. Когда миссис Квигли впустила нас в маленькую комнату, увешанную живописью, сквозь оконные стекла, искрящиеся в лучах заката, донеслись отдаленные фанфары духовых, а следом — тихое тремоло струнных.

«Сон в летнюю ночь» Мендельсона.

Мы двинулись дальше, убыстряя шаг. Маленькая комната оказалась лишь началом длинной анфилады залов, где один превосходил размерами и убранством предыдущие, пока наконец нам не открылся последний, достаточно роскошный, чтобы принять короля или императора. В сумерках казалось, будто светлые стены повело под весом многочисленных гирлянд, букетов, лепных медальонов и четырехфутовых позолоченных нимф, на которые, верно, ушла вся добыча легендарных офирских рудников. Сверху смотрели портреты Пембруков и их современников. Почти всю дальнюю стену занял Ван Дейк. Каждый бархатный камзол, каждая пуговица, каждый блик на роскошных локонах дополняли портреты знатных щеголей в минуту славы.

— Четвертый граф и его потомки, — пояснила миссис Квигли.

Снаружи грянули аплодисменты. Выглянув из окна, я увидела створку летней эстрады, за которой скрывался оркестр. В сумерках все лица были обращены к дому. Вскоре хлопки стихли.

Пройдя в конец зала, миссис Квигли открыла двойные двери и проводила нас в маленькую комнатку позади. Посреди нее стоял стол с приборами георгианского серебра. Все золотое здесь как будто пустилось в полет: по белым стенам тянулись стилизованные перья, над дверями распластались орлы, кое-где выглядывали херувимы — младенческие лица среди пухлых крылышек. Миссис Квигли указала на потолок, и в тот миг, когда я увидела Икара в его вечном падении, а напротив — Дедала с невыразимым ужасом в глазах, в окна ударил медный рев прокофьевского «Ромео и Джульетты». Миг — и снова полилась тихая лиричная мелодия.

— Вот, — сказала миссис Квигли, указывая под окно. — Я никогда особенно пристально не рассматривала картины на тему «Аркадии», но начинаются они отсюда.

Меня так взбудоражили накал в музыке и роскошь перед глазами, что я их даже не разглядела — маленьких квадратных полотен, утопленных в деревянную обшивку стен на уровне колена.

— Боюсь, мне придется просить вас воспользоваться фонарем, — сказала она извиняющимся тоном. — И не светить лучом в окна. Сцену намеренно расположили на фоне дома. Освещение было подобрано специально для этого вечера.

Бен взял у миссис Квигли фонарик и включил его, а я опустилась на колени и подалась вперед. На переднем плане картины двое пастухов тащили какого-то юношу от морского берега. На заднем тонул охваченный пламенем корабль. Мачта у него накренилась, а на ней, как на боевом скакуне, восседал второй юноша со шпагой в вытянутой руке. Это была иллюстрация к прологу «Аркадии».

За первой картиной шла целая вереница — по всему периметру комнаты. Живописец так увлекся, что заполнил даже углы.

Сэр Генри расспросами и лестью выманил миссис Квигли в предыдущий зал и закрыл за собой дверь. В наступившей темноте я поползла на коленях вдоль стены, разглядывая дам в пышных золотых шелках и их рыцарей в серебряных доспехах. Дамы падали в обморок, рыцари яростно или смятенно (а иногда сочетая эти два чувства) схватывались на мечах. И все это время через подоконник меня захлестывал Прокофьев. В мгновения затиший я улавливала негромкие голоса сэра Генри и отвечающей ему миссис Квигли из соседнего зала.

Я уже закончила осматривать первую и вторую стены, но не нашла ничего, что напомнило бы о Лире. Может, его вовсе не изобразили — в конце концов, это был побочный сюжет. Я обошла угол и принялась за третью стену.

Сбоку, у мраморного камина, стоял столик. Я нырнула под него и застыла на месте. Лунный блик, упав на темный холст, высветил две людские фигуры, прильнувшие друг к другу посреди пустоши и ненастья, — старика и юноши с ангельским лицом. Со стороны за ними наблюдал, притаившись в тени дерева, еще один юнец — с перекошенным от злобы ртом и неистовым взглядом.

— По-моему, я его нашла.

И что теперь мне с ним делать?

Шекспир указывает путь к истине. В парадной Шекспир указывал на слово «тень».

Я осторожно тронула тень пальцем, обвела ее контуры, но ничего под холстом не почувствовала.

— Такая же есть с этой стороны камина, — заметил Бен.

И верно: справа висела картина-двойник, но выражения лиц на ней были утрированы до карикатурности. Ночное небо озарял проблеск молнии, отчего тень дерева стала глубже. Я снова дотронулась до нее одним пальцем и снова ничего не ощутила. Я нажала еще раз. Никакого эффекта. Надавила сильнее…

Щелк — и золотая розетка над холстом выскочила наподобие дверной ручки. Я взялась за нее, потянула на себя, и вся картина откинулась кпереди, обнажив темный проем между стеной и деревянной обшивкой.

Внутри, на узкой полочке, покрытый вековой пылью, лежал какой-то конверт, перевязанный полуистлевшей и выцветшей ленточкой.

Я вытащила конверт и развернула его. Обертка была как будто кожаная. В конверте лежали два сложенных листка. Я осторожно расправила первый — бумага оказалась на удивление гибкой, учитывая, сколько лет ей пришлось пролежать. Это было письмо, датированное ноябрем 1603 года и адресованное, если верить надписи на обороте.

«Моему сыну, Дост. сэру Филиппу Герберту, пребывающему с Его Величеством в Солсбери.

Дражайший сын мой.

Надеюсь, вы уговорите короля приехать к нам в Уилтон, притом со всей возможной поспешностью. Наш верный Шекспир тоже здесь — обещает порадовать новой безделицей под названием «Как вам понравится». После комедии король будет весел — самый счастливый миг, чтобы походатайствовать за сэра У. Рэли, судьба которого меня очень тревожит. Молю Господа о вашем благополучии, и да сподобит Он нас поскорее увидеться.

Ваша любящая матушка, М. Пембрук

За краткость не взыщите — писалось в большой спешке».

«Наш верный Шекспир». Я судорожно сглотнула, провела языком по губам, которые вдруг пересохли.

— Пропавшее письмо из Уилтона. — Мой голос куда-то пропал. — От Мэри Сидни Герберт, графини Пембрук, к ее сыну Филиппу в первые месяцы правления короля Якова, когда чума выгнала двор и актеров из Лондона. Слухи о его существовании ходили давно, но никто из ученых так его и не видел. Однако результат переписки известен: бедный сэр Уолтер так и остался в тюрьме, но Уилтон король посетил и увидел «Как вам понравится», после переименованную в «Двенадцатую ночь».

За окном оркестр исторг вопль ярости и агонии. Я трясущимися руками развернула второй листок поверх первого. Это тоже было письмо, но написанное другим почерком. Срывающимся голосом я прочла слова приветствия: «Самому сладостному из эйвонских лебедей…»

У меня ёкнуло сердце. Эпитет «Сладостный лебедь Эйвона» Бен Джонсон использовал в предисловии к первому фолио. Значит, у меня в руках было письмо, адресованное Шекспиру!

На самой громкой ноте музыка оборвалась.

— Ну что там? — спросил Бен.

—  «Меня, долгое время носимого по волнам сомнения и беспокойства, прибило наконец к берегу…»

В соседнем зале что-то звонко треснуло, как трещит мебель. Мы замерли. В тишине послышались, затихая, чьи-то шаги.

— За мной, — сказал Бен, перебегая к дверям, сквозь которые мы вошли. Там он вытащил пистолет и дал знак спрятаться ему за спину, а сам прислушался. Под шум аплодисментов он протянул руку и толкнул одну из створок двери. Теперь полутемный зал был у него под прицелом.