Мне вдруг представилась графиня Пембрук: как она, изящная, светловолосая, решительная, под руку с Бэконом и Оксфордом врывается, расталкивая слуг, в кабинет к Шекспиру и Стэнли. Поэт вскакивает, опрокидывая чернильницу, перо падает со стола. Юбки и кружевной воротник графини еще колышутся от быстрого шага. Она торжествующе улыбается и требует платы за молчание, порождая залп гнева и возмущения. «Не деньгами», — тонко замечает графиня. Этого у нее куда больше, чем у мистера Стэнли вместе с его актером, да и не опустится она до такого убогого шантажа. Нет, ей нужны имя и сцена. Она желает получить место на этом пиршестве масок.

Стэнли загнан в угол. Если это всплывет, отец лишит его наследства, а братец-вертопрах едва ли бросится помогать. Что ж, он всегда любил интересных собеседников. А мистеру Шекспиру и вовсе терять нечего: вместо одного покровителя — четверо. Может, он сам шепнул графине о нем — непроста так хитро улыбается…

В дверь постучали, и приступ тревоги рассеял мою грезу.

Оказалось, пришел Бен. В руках у него была спортивная сумка. Судя по тому, как натянулся ее ремень, он захватил с собой что-то помимо кроссовок.

— На церковном дворе только один патрульный, — доложил Бен, — зато у Дома Нэша многовато садовников с пушками. Синклерова работа, как пить дать.

— Видел его? — быстро спросила я.

— Нет.

Бен сел рядом с сэром Генри и принялся за ужин, а мне есть по-прежнему не хотелось. Хотелось думать, думать и думать…

В самом деле, после 1593 года в творчестве Шекспира произошел неожиданный подъем — не только количественный, но и качественный: изменились тон, направление мысли, ее глубина. На протяжении шести-семи следующих лет из-под его пера появились «Бесплодные усилия любви», «Вознагражденные усилия любви», «Ричард II», «Ромео и Джульетта», «Сон в летнюю ночь», «Король Иоанн», «Венецианский купец», первая и вторая части «Генриха IV», «Виндзорские насмешницы», «Много шума из ничего», «Генрих V», «Как вам это понравится» и «Юлий Цезарь»: по два-три шедевра в год, причем иные не сходили со сцены по полтора года, вроде «Ричарда II», «Ромео и Джульетты», «Сна в летнюю ночь» и «Короля Иоанна». Большинство писателей пошли бы на убийство ради того, чтобы написать столько и такого за шесть десятилетий, а тут — всего шесть лет!

Меня передернуло. Безумие — вот это что. Я превращалась в Делию. Мисс Бэкон вообразила, будто Шекспиром был ее однофамилец, а теперь мисс Стэнли представляла на его месте Уильяма Стэнли. Делия собиралась вскрыть могилу, и я — тоже, в эту самую ночь.

«Мисс Бэкон была права. Права и еще раз права».

Мисс Бэкон спятила.

Я схватила том Чемберса и несколько раз встряхнула корешком кверху, пока не выпали все письма и бумаги, сложенные между страниц. Листки запорхали в воздухе, словно высушенные крылья бабочек, и легли ворохом на ковер. Я нагнулась и стала их перебирать, почти не смущаясь того, что сэр Генри и Бен глазеют на меня из-за стола.

Черт возьми, ведь доказательств — полно! Каталожная карточка Роз, письмо Гренуилла к Чайлду, Офелии — Джему… Ее же предсмертное письмо Эмили Фолджер. Письмо графини Пембрук сыну — «Наш верный Шекспир тоже здесь». Письмо Уилла «Сладостному лебедю». Надпись на странице фолио из библиотеки Дерби. И наконец, самое прекрасное — миниатюрный портрет молодого человека на фоне огня, спрятанный внутри броши.

Так что мы имеем? Что знаем на самом деле?

Шекспир пишет пьесу, основанную на истории Карденио из романа Сервантеса «Дон Кихот», и эта пьеса освещает неприглядный эпизод жизни Говардов. «Глобус» горит, рукопись исчезает. Много лет спустя Уилл (вероятно, граф Дерби) пишет «Сладостному лебедю» (вероятно, леди Пембрук), говоря, что не против выпуска фолио как сборника пьес, если в него не войдет «Карденио», и что берет на себя объяснения с Королевским английским колледжем Вальядолида. В числе прочего он шлет в Испанию экземпляр первого фолио с собственным гербом на обложке. Посылка предназначалась некоему Уильяму Шелтону, священнику и брату переводчика Сервантеса, если только им не был он сам.

Оставив книгу в библиотеке колледжа, отец Шелтон отправляется в Новый Свет и погибает среди индейцев где-то к юго-западу от Санта-Фе. Долгое время о нем ничего не известно, пока могилу не находит Джем Гренуилл.

Откуда он знал, где искать?

Если вспомнить, Гренуилл сообщался с Офелией Фэйрер, которая, в свою очередь, знала Делию Бэкон. А Делия Бэкон верила, что тайна о поэте скрыта под могильной плитой.

«Людей переживают их грехи, заслуги часто мы хороним с ними».

Далее, Офелия решает, что они с Джемом согрешили против Бога и человека, и во искупление греха возвращает все ключики по местам.

«Пусть похоронят плоть мою и с ней позор наш — имя, коим был я зван», — писал Дерби. А Делия верила в могилу Шекспира, в то, что именно там таится истинная сущность столь навязчиво обожаемого ею гения.

Перешагнув через ворох бумаги на полу, я подошла к окну и распахнула его. Так ли уж безумно следовать за сумасшедшей?

Народ парами-тройками повалил из освещенных дверей, ежась под дождевыми каплями, спеша вдоль по улице. Ночное кочевье из ресторанов в театры началось.

Ночь опускалась мучительно медленно. Дождь поредел до мелкой мороси, почти тумана. Вдалеке, за хребтами крыш, кокетливо приподнялись облака, обнажив узкую полосу синего, в переливах, неба. К десяти часам синева превратилась в черные разводы. В пол-одиннадцатого я вверила Барнсу все книги, которые таскала с тех пор, как нашла том Чемберса в кабинете у Роз. Выйдя из отеля, мы решили разделиться, чтобы потом встретиться у церкви: сэр Генри направился в одну сторону, Бен и я — в другую, причем он пропустил меня вперед, а сам пошел сзади с сумкой на плече.

Фары встречных машин мутно сияли во влажной ночи. Люди выбегали из дверей ресторанов, спеша забиться в такси. Миновав два дома, мы погрузились в облако аромата глициний из того самого сада, что вырос на месте шекспировского Нью-Плейс, второго по роскоши городского особняка. Сунув руки в карманы и втянув шею под последними каплями дождя, я свернула за угол и пошла по опустевшей Чапел-лейн. Если садовники с пистолетами были еще там, то не для меня: одинокий темноволосый мальчуган их, похоже, не настораживал.

Пройдя улицу, мы уперлись в «Лебедя» — лучший шекспировский театр викторианской эпохи, где все еще толклись несколько зрителей, видимо, надеясь взглянуть на актеров. После поворота Бен догнал меня, и дальше мы вместе отправились по набережной, обнимающей неторопливую реку. Наши шаги эхом отдавались в безлюдной ночи. Оставили позади паб «Грязная утка», чьи посетители предпочли сидеть в тесном салончике, нежели снаружи — до того на улице было сыро и грязно. Миновали канатный паром и пристань, где выдавали лодки напрокат, а следом — парк между рекой и дорогой.

Луну поглотили тучи. За поворотом открылся вид на церковный двор. Бен точно запнулся на месте. В тени деревьев слева от нас возник сэр Генри. Бен дал нам знак стоять, где стоим, а сам пошел вперед. У доски объявлений он на миг задержался, как будто изучая график богослужений, потом поманил нас за собой.

Фонари за оградой словно плыли в тумане, погружая двор в призрачное сияние. Тут и там среди травы выглядывали покосившиеся надгробия, разделенные аллеей из безбожно опиленных цитрусовых деревьев (по двенадцати с каждой стороны, в соответствии с числом колен Израилевых и апостолов) и одного остролиста — символа Иуды. В конце аллеи притаилась церквушка. Арочная дверь северного входа, казалось, открывала путь в бездну, стоя на границе с первозданной тьмой.

Бен вытащил узкий нож и с осторожностью хирурга стал водить им в замке. Через две минуты тот поддался. Мы шагнули за порог церквушки. Дверь за нами захлопнулась, прогремев далеким грозовым раскатом. Вокруг сомкнулась тьма — ни одного лунного отсвета сквозь витраж. Исчезла алтарная часть в глубине церкви, исчез свод над головой. Запахло холодом, камнем и смертью.