— Почему бы и нет?

Огни салона потускнели. Я поплотнее закуталась в одеяло и, вытащив брошь из-под рубашки, стала крутить ее так и эдак на цепочке.

— Если кто-нибудь спустя четыреста лет возьмется изучать историю рок-музыки, как думаешь, сможет он ошибиться и отнести все творчество «Битлз» к эпохе пятидесятых? Взять его целиком от бесхитростных песенок вроде «Love me do» до кислотных речитативов «Come Together» и не моргнув глазом перетащить на десять лет раньше, а потом заявить, что даты ничего не значат? С учетом музыкальной среды — Элвиса Пресли, Бадди Холли, «Роллинг стоунз», «Крим», «Дорз» и так далее… Если б им было известно хоть что-нибудь о движении хиппи… Думаешь, кто-то смог бы?

— Хочешь сказать, неведение блаженно?

Я рассмеялась:

— Нет! Я хочу сказать, что большинство антистратфордианцев перерывают всю культуру английского Возрождения из-за одной-единственной тайны, одного воображаемого дерева — и не замечают леса.

— Так во что же ты веришь? — спросил Бен.

Я улыбнулась:

— Диккенс когда-то писал своему другу примерно следующее: «Великое утешение для нас, что о Шекспире так мало известно. Он — загадка, и я каждый день трепещу, боясь, как бы чего не обнаружилось». Пожалуй, я соглашусь с Диккенсом.

— А если обнаружится? Интересно, узнаем мы правду?

Брошь крутилась туда-сюда на цепочке, навевая сон.

— Обнаружиться может целая плеяда фактов. Если им суждено всплыть, они всплывут. Я не верю в сокрытие фактов или в бегство от них. Но факты — это нечто совершенно отличное от истины, особенно для богатых воображением и неравнодушных. Вряд ли Диккенсу стоит вертеться в гробу из-за фактов, будь их хоть тысяча, потому что загадок ума, который мог написать «Ромео и Джульетту», «Гамлета» и «Короля Лира», они все равно не объяснят.

Застежка на цепочке расстегнулась, и брошь соскользнула на пол. Мы оба нагнулись ее подобрать, и щека Бена случайно коснулась моей. По какому-то внезапному наитию я повернула голову и поцеловала его. Он удивленно поднял брови и ответил на поцелуй. Когда до меня дошло, что происходит, я резко села, а Бен так и застыл, согнувшись в три погибели. Наконец он медленно подобрал с пола брошь и выпрямился.

Я почувствовала, как заливаюсь краской — по щекам и шее растекался жар.

— Извини.

— Да ничего, — ответил он, озадаченно вкладывая мне в руку брошь. — Даже интересно. С мальчиками я еще не целовался.

У меня глаза на лоб полезли. Маскировка!

— Постарайся не забывать, — тихо пожурил он с улыбкой.

Я кивнула, еле слышно застонав. «Интересно»?

Что еще хуже, нельзя было никуда отлучиться, даже в уборную. Во-первых — из-за обещания, а во-вторых, значок «пристегнуть ремни» все еще горел. Правда, единственное, куда бы мне хотелось сейчас пойти, — это багажный отсек. Забиться в какой-нибудь ящик, и чтобы никто не видел.

Бен поудобнее устроился в кресле — только глаза посверкивали в темноте.

— Доброй ночи, профессор, — сказал он и через минуту заснул.

Аккуратно приколов брошь к курточной подкладке, я откинула спинку сиденья, насколько позволял механизм. Чуть погодя Бен завозился и вытянул ноги поперек моих. После этого я еще долго сидела в полумраке, прислушиваясь к мерному сопению со всех сторон и ощущая его тепло. В полудреме мне почудился голос Роз: «К Истине ведет много путей». «Слова Офелии, — подумала я с досадой. — Роз их только озвучила».

Во Франкфурте мы прошли паспортный контроль и забрали багаж.

— Дай мне свой паспорт, — попросил Бен, как только таможня нас отпустила.

Я вернула ему документ.

— Что теперь? Пойдем пешком?

— Перекусим, — ответил он, прокладывая путь к маленькому кафе в ярких тонах с гранитными столешницами. Бен заказал кофе и пирожки на чистом (как будто) немецком.

— Сколько же языков ты знаешь? — спросила я с немалой долей зависти.

Он пожал плечами:

— Сначала знал только два — английский и испанский. Долгое время не мог сообразить, что это не одно и то же. Остальные дались мне довольно легко. Есть же люди, которые запоминают мелодии с первого раза. Так и я.

— С первого раза можно запомнить разве что «Спляшем, Пегги», — не сдавалась я, — но не Малера и Бетховена.

— «Два кофе и яблочный штрудель, пожалуйста», наверное, больше тянут на «Пегги», чем на Малера. Для меня языки — что заграница: вроде всюду чувствую себя как дома, а на поверку — нигде. Если можно так выразиться.

— Как так получилось?

— С языками или заграницей?

— И с тем и с другим.

Бен откинулся на стуле и улыбнулся. На меня с жаром нахлынуло воспоминание о поцелуе, и я быстро отвернулась.

— С первым — постарались родители-полиглоты, — сказал он. — Моя мать говорит на четырех языках. В свое время она решила, что ее дети должны знать не меньше. Со вторым — виновата моя неусидчивость. В семье банкиров единственная приемлемая возможность избежать судьбы финансиста, адвоката или врача — пойти в армию. — Он пожал плечами. — И одна из возможностей посмотреть мир.

— А приемлемой альтернативы не было?

— Если и была, я ее не нашел. — Проглотив остаток кофе, он вынул мой паспорт из нагрудного кармана и отдал мне. — Улика номер один.

Я уже собиралась его спрятать, но тут Бен сказал:

— На твоем месте я проверил бы.

Паспорт изменился. Фотография осталась прежней, но «Уильям Джонсон» превратился в «Уильяма Тернера», да и штампы стали другими. Во-первых, их число выросло, как будто Уилл Тернер все лето колесил по Европе, а во-вторых, немецкий штамп сообщал, что он жил в Германии по крайней мере неделю.

— На случай если пути из Вашингтона в Лондон проверяются, — пояснил Бен.

— И много у тебя паспортов?

— Будем надеяться, этот довезет куда надо.

Может, американские рейсы в Лондон и проверялись, но франкфуртские — нет, по крайней мере для Уильяма Тернера. Около трех часов дня мы приземлились в Хитроу. Бен исчез в очереди к окошку «Паспорта Великобритании и стран ЕЭС», и почти через час меня поманил на британскую сторону улыбчивый человек в сикхском тюрбане. Бен уже собрал наш багаж. Пока мы проходили таможню, никто на нас даже не глянул. Снаружи уже пыхтел «бентли» сэра Генри.

— Боже правый, Кэт! — произнес тот, разглядывая меня, пока я садилась. — Из тебя вышел хорошенький мальчик!

— Уильям, — чопорно поправила я. — Уильям Тернер.

— Так куда прикажете, мистер Тернер?

— В Вестминстерское аббатство, — произнес Бен, влезая на соседнее сиденье. Барнс у руля кивнул.

— А вы, видимо, мистер Нужный Человек? — обратился к Бену сэр Генри. — Полагаю, Кэт успела разобраться во всех ваших функциях.

Когда машина тронулась, я угрюмо представила Бена сэру Генри. Тот подался вперед и нажал на кнопку, что поднимала стекло между кабиной и пассажирским салоном, а потом сказал мне:

— Мне удалось выяснить, каким ядом убили Роз.

Я похолодела.

— Оказалось — калием. Вот тебе и «сок белены в сосуде». Укол простого раствора калийной соли в шею. Легко найти, легко применить. Убивает моментально и практически не обнаруживается.

— Как же вы это узнали в таком случае? — спросил Бен.

— Не я, — ответил сэр Генри. — Инспектор Тучиссимо. Оказалось, он столь же хитер, сколь и мрачен. Сомневаюсь, что из него самого можно вообще что-нибудь выжать, кроме анализа на ежегодном обследовании… хорошо, в экспертизе нормальные люди попались. Я с ними поговорил и узнал вот что: после смерти все клетки тела высвобождают ионы калия. Таким образом, его присутствие у покойников считается нормой. Однако при этом он может и убивать. Здоровое сердце как бы балансирует на грани: слишком мало калия — останавливается, слишком много — то же самое. Поэтому инъекция в яремную вену дала тот же эффект, что и Клавдиева белена. — Он понизил голос: