Двадцать лет назад были обнаружены два стихотворения. Нашедшие утверждали, будто они принадлежат перу Шекспира. Стихи были неважные — это признали даже те, кто преподносил их как сенсацию, однако известие о находке привлекло к себе внимание всего мира, попало в передовицы газет и ночные выпуски новостей Лондона, Нью-Йорка и Токио.

А тут — целая пьеса.

Меня передернуло. Бен был прав. Если где-то на улицах мальчишки убивают друг друга за скрученное колесо, если любой мафиози может пристрелить человека просто для проверки автомата, наверняка найдутся и те, кто не прочь заплатить такую цену за богатство и славу.

Интересно, хороша ли пьеса? Хотя кого это волнует?

Меня бы волновало. Многие сюжеты ветшают со временем, кроме истинно великих. Они остаются в умах, тянутся сквозь время нитями золота и серебра, пока вся сеть жизни не заиграет на солнце, словно пестрый шелк или россыпь огненных опалов. Так, я мечтала любить, как Джульетта, и быть любимой, как Клеопатра, брать от жизни все, как Фальстаф, и бороться, как Генрих V. Если я оказалась не более чем бледным подражанием, то не от недостатка усердия. Хотя усердие себя окупило: сделало мою жизнь богаче и разнообразнее той, которую я построила бы своим умом. Читая Шекспира, я поняла, что есть любовь и смех, ненависть, предательство и даже убийство — самые свет и мрак человеческой души.

Теперь я представила, что, возможно, — только возможно — это еще не конец.

Мы не видели новых пьес Шекспира с тех пор, как он отправил последнюю в «Глобус», прямо из-под пера. Но какую, когда? Вероятно, «Все это правда», о Генрихе VIII, в 1613 году. Значит, с первой постановки «Карденио» прошло меньше года.

Может, это и был яковианский magnum opus?

Еще грандиознее, чем «Лир», «Макбет», «Отелло» и «Буря»? Превзойти их было бы нелегко. Но если это случилось, почему пьеса исчезла из фолио? И почему Роз ссылалась на дату его выпуска?

Бен тихо сопел рядом. Я выглянула в иллюминатор. Самолет как будто завис на месте. Мне захотелось встать и прокричаться как следует для собственного успокоения. Собрав остатки здравого смысла, я решила, что это едва ли пойдет на пользу нашей затее, и потому предпочла пошарить в пакете — поискать Чемберса. Устроившись поглубже в кресле, я раскрыла книгу и прочитала всю статью о «Карденио» с начала до конца. И на этот раз меня никто не прерывал.

Создавалось впечатление, что Шекспир под влиянием «Дон Кихота» написал пьесу, которая вспыхнула, подобно падучей звезде, завоевав благосклонность двора, и упала в трясину забвения. Согласно Чемберсу, только раз ее попытались вернуть на небо — в восемнадцатом веке переложили под полуграмотным названием «Двойное притворство, или Беды влюбленных» (в оригинале стояло «претворство»). Эта пьеса по крайней мере уцелела, хотя, как намекал Чемберс, оказалась не гениальнее заголовка и не могла претендовать на место в истории. Вероятно, оригинал попросту переписали от начала до конца, как некогда «Ромео и Джульетту» — в новом варианте героиня вовремя проснулась, и все зажили долго и счастливо. В восемнадцатом веке любили розовые тона, напомаженные фразы и галантные манеры, отчего Шекспир часто подвергался правке. Ничего, в переделку тоже заглянуть не помешает. Может быть, удастся выудить один-два подлинных абзаца из этой каши. Правда, чтобы найти ее, понадобится обширная библиотека.

Жаль, не удалось прочесть Чемберса в «Уайденере» или «Хьютоне», думала я. У Роз наверняка где-то завалялся экземпляр «Двойного притворства». Придется ему подождать. А пока можно было начать с того же, с чего начинал сам Шекспир: с Сервантеса. Я достала своего свежекупленного «Дон Кихота» и стала читать.

Истратив несколько часов, пролистав две сотни страниц, исписав три салфетки, я наконец вывела историю Карденио, которая то выходила на передний план, то скрывалась в тени основного сюжета. В деле повествования Сервантес был мастером, сущим волшебником. В «Дон Кихоте» сюжетные линии возникают и прячутся, словно кролики в норах или ленты в прорезях.

В конце меня ждал треугольник, простая геометрия любви, опробованная веками: мужчина, его возлюбленная и друг, обернувшийся предателем. Такую конфигурацию Шекспир уже однажды использовал в «Двух веронцах», одной из своих ранних пьес.

Однако «Веронцы» были только завязкой. Читать историю Карденио было все равно что рассматривать собрание шекспировских пьес в калейдоскоп, который дробил их и складывал осколки в самых неожиданных сочетаниях. Каждый кусочек вызывал в памяти уже известный момент: вот отец принуждает дочь к ненавистному браку: «Моя ты — другу я отдам тебя. Нет — вешайся, на улице издохни иль нищенствуй. Клянусь, ты мне чужая, и уж мое добро твоим не будет» [18]. Свадьба рушится, и мы видим женщину, с которой обходятся хуже, чем с бродячей собакой, пусть верной, пусть любящей. Отец теряет ее: «О дочь моя! Мои дукаты!» [19]— и обретает вновь. Вот влюбленный воспевает имя любимой и развешивает по лесу стихи, вот герой, одержимый музыкой: «Порой как будто сотни инструментов звенят в моих ушах; порой проснусь я, а пенье вновь баюкает меня» [20].

Немудрено, что Шекспир взялся за историю Карденио — на закате его дней это, наверное, было сродни возвращению домой.

Мной стала овладевать ностальгическая дремота, как вдруг самолет встряхнуло на посадке, и он, свистя, подкатился к терминалу. Я затолкала исписанные салфетки в книгу и убрала ее подальше. Проглотить тревогу, застрявшую горечью в горле, оказалось сложнее. Рядом, зевая и потягиваясь, выпрямился в кресле Бен. Еще минута, и я с колотящимся сердцем шагала за ним к аэровокзалу.

За все это время на нас никто даже не глянул — ни охрана, ни пассажиры. В Лас-Вегасе бостонский шик едва сходил за камуфляж.

Уловка Бена сработала: мы, незамеченные, петляли в толчеях под сводчатыми, в дискотечных брызгах света, потолками, проносились мимо гигантских экранов с мерцающими красотками и мастерами покера. В гараже отыскали скромный «шевроле» такого же скромного кофейного оттенка — глазу не за что зацепиться (зарезервированный на имя, совершенно отличное от Бенджамина Перла, зато отмеченное на нескольких кредитках и водительских правах, которые он вытащил из бумажника), и направились на северо-восток в Мохавскую пустыню.

Небо на севере потемнело — над зазубренной скалистой грядой неслась полоса облаков. Солнце, которое должно было освещать горы, словно решило оставить их в покое и с удвоенной силой припечь равнину, по которой мы ехали. Пустыню до самого горизонта покрывали пятна кустарничков, хотя первым, что бросалось в глаза, была пыль. Голая, искрящаяся на солнце пыль. Если бы искрился какой-нибудь ценный минерал, скажем, щетки аметистов или гранатов, не говоря об алмазах и рубинах, здешние места были бы богатейшими на Земле. Атак этот блеск годился лишь как показатель уровня жары: зверский, лютый и адский. Автомобильный термометр заявлял, будто снаружи сорок семь, но, по-моему, он скромничал.

На мой взгляд, солнце жгло на полную катушку.

Бен отвлек меня от раздумий.

— Так почему Роз заставляла тебя колесить по пустыням и горам, собирая для нее материал? Ты отсюда родом?

У меня вырвался смешок.

— Нет. Я родом отовсюду и ниоткуда разом. Семья дипломатов, одним словом. Зато у меня была золотая тетя, она-то и держала в этих краях ранчо. В Аризоне, у мексиканской границы.

— А имя у твоей золотой тети было?

Я улыбнулась:

— Тетя Хелен. Правда, отец за глаза называл ее баронессой. — Я посмотрела вдаль. — Когда мне было пятнадцать, родители погибли — их самолет рухнул в Кашмире, у подножия Гималаев. Я тогда жила в интернате, а потом поехала на каникулы к тете Хелен. «Две девчонки и двадцать квадратных миль дикого неба», как она говорила. Я тосковала по родителям, а ранчо ненавидела — поначалу. Ничего, кроме неба, высоких, вечно шепчущих трав цвета выбеленных костей и причудливых гор на горизонте. Но в конце концов «Коронное С» стало единственным местом, где я чувствовала себя как дома.