Граф недовольно засопел. Он поработал на славу. Жаль, устроители казни не могли этим похвастать — ведь их предупредили не давать иезуиту слова.

Палач у плахи напрягся. Через миг его рука взметнулась вверх, размахивая вырванным из груди священника сердцем. Струйка крови дугой брызнула в толпу. На зрительских скамьях юноша с золотыми локонами закрыл ладонью лицо, но одна блестящая капля упала ему на манжету. Юноша побледнел.

— Сердце изменника! — прокричал палач. По этому знаку толпа должна была поднять одобрительный рев, но его не последовало. Глядя, как юный дворянин бледнеет от ужаса при виде крови на рукаве, народ угрюмо зашушукался.

Граф присмотрелся. Лицо соседа-юноши было ему знакомо, да и самого его он как будто узнал. Верно, кто-то из Шелтонов, а вот имя вылетело у него из головы. Что ж, если Шелтон — значит, почти свой. Граф наклонился перемолвиться словом с внучатым племянником Теофилом, когда второй Шелтон стал пробираться через скамьи к брату.

В этой зловещей тишине поднялся Нортгемптон.

— Узрите сердце изменника! — вскричал он. Его голос звенел, как струна, лицо прорезали суровые складки. Он смотрел точно на юношу.

Граф поклялся себе искупить жертву отца Гарнета — разумеется, за чужой счет. Если один священник погиб от его интриг, другой вполне сможет взять вину на себя. Поп за попа. Кто лучше подойдет для этой цели, чем юнец, отмеченный кровью плахи?

Темноволосая женщина тоже заметила снизу, как рукав Уилла запятнала кровь, как его лицо исказилось от ужаса. Потом ее взгляд уловил движение в рядах. Поверху замелькала такая же златокудрая голова. К Уиллу пробирался один из братьев, одетый в желтое — цвет Говардов.

Она стала протискиваться вперед, но брат ее опередил. Он нагнулся к самому уху Уилла и что-то сказал ему. В лице юноши произошла перемена: было видно, как осознание этих слов, словно искра, разгоралось в нем и переросло в огонь, поглотивший без остатка его недавний ужас. Подняв экстатический взгляд на Нортгемптона и вытянув руку с окровавленной манжетой, юноша хрипло выкрикнул, вторя палачу:

— Узрите сердце!

В этот миг она поняла, что окончательно потеряла его, и опустила руки.

Сидевший в заднем ряду Шекспир встретился с ней глазами.

Они оба его потеряли.

Ее затошнило. Согнувшись в рвотном позыве, она не заметила оглобли, потеряла равновесие и упала на колено. Первый удар пришелся ей по спине, а второй чуть не угодил в голову. Потом чьи-то сильные руки рванули ее кверху, помогли подняться.

— Не можешь смотреть, как вершат правосудие, — сиди дома, — произнес какой-то добряк шотландец.

«Правосудие»! Смерть и муку, настоящее и будущее — вот что она видела. Однако не смерть вызвала у нее тошноту, а новая жизнь.

Она носила дитя. Чье — не знала сама.

«Два друга, две любви владеют мной…»

И, накинув на голову капюшон, женщина побрела с площади.

Сидя в кухне на окраине Капитолийского холма, я вглядывалась в лежащий передо мной листок, снова и снова перечитывая подчеркнутые строки. «Мисс Бэкон была права. Права и еще раз права».

Меня как будто унесло под потолок. Ведь если Офелия считала мисс Бэкон правой, это еще ничего не значит, убеждала я себя словно со стороны, а у самой кровь стучала в висках от волнения и страха.

— Прочти письмо, — попросил Бен.

Это оказалось непросто. Бумага была скомкана и густо запятнана побуревшей уже кровью. И задолго до сегодняшней ночи неведомые дожди или слезы кое-где смыли буквы и целые слова.

«Хенли-ин-Арден

Миссис Генри Клэй Фолджер

Библиотека Фолджеров

Вашингтон, округ Колумбия

США

5 мая 1932

Уважаемая миссис Фолджер!

Надеюсь, Вы простите мне, незнакомке, такую вольность и примете соболезнования по поводу кончины Вашего супруга, равно как и поздравления с благополучным открытием библиотеки, к которому он так стремился. Я никогда не осмелилась бы писать Вам, если бы не находилась сама на смертном одре, что по крайней мере освобождает Вас от необходимости мне отвечать.

Мне известны сведения, которые я много лет хранила в секрете по причине единственно своего малодушия. Хотя, если быть честной, мной двигала еще и материнская забота. Я молчала не столько ради собственного спокойствия, сколько — в значительно большей мере — ради благополучия дочери.

Когда-то мы вдвоем с другом вели поиск шедевра, подобного сокровищам Трои или Миносскому дворцу, — английского Эсхила, как мы называли его. Нашего утраченного Софокла, нашей сладкоречивой Сапфо. В конце концов, после долгих и тяжких трудов, он нашелся, но вместе с ним обнаружились и другие бумаги, которые представили открытие в несколько ином свете. Я говорю о письмах. Сама я их не читали, но общая суть мне известна, а именно: мисс Бэкон была права. Права и еще раз права.

В погоне за этим сокровищем мы согрешили против Бога и человека. Мой друг погиб ради обладания им — сгинул вдали от дома при неведомых обстоятельствах, возможно, перенеся муки, достойные преисподней. Многие годы я жили, кормясь полуправдой о его смерти, в то время как осознание тайны, которую мы разгадали, точило мой разум.

Как Вы, вероятно, поняли, документами я не располагаю. Мой друг унес их — если не сам шедевр, то сведения о его пребывании — с собой в могилу.

Боюсь, у меня нет ни мужества, ни твердости, присущих мисс Бэкон. В отсутствие доказательств я предпочла жить скрытно, нежели разделить ее судьбу и кончить дни под замком в доме для умалишенных. Мне довелось наглядеться на страдания его постояльцев, чтобы испытывать страх при одной мысли о нем. Оправдываясь, скажу, что у меня на попечении находилась еще одна живая душа — бремя, которого мисс Делия была лишена.

И хотя другой мой добрый друг — профессор Гарварда — не одобрил бы того, что я собираюсь Вам поведать, когда-то давно он сам убеждал меня не уносить тайну в могилу. «Людей переживают их грехи, — сказал он, — заслуги часто мы хороним с ними». Мне было жутко слышать от него эти слова, ведь я и сама не раз вспоминала их со страхом и раскаянием. Тогда я пообещала ему, что попытаюсь обратить вспять этот замкнутый круг, и все еще надеюсь сдержать слово.

Вот почему я вернула все по местам, насколько было возможно: иные двери оказались замурованы. То немногое, что осталось, похоронено в моем саду. И все же к истине ведет много путей. Наш яковианский magnum opus, с 1623-го, — лишь один из них. Шекспир указывает на другой.

Я не питаю иллюзий на тот счет, что Вы захотите повторить путь, стоивший стольких жертв и лишений. Знаю лишь, что у Вас есть средства сохранить ключ к этому достоянию… Добиться того, чтобы заслуги нас пережили, а грехи остались погребены.

Искренне Ваша,

Офелия Фэйрер Гренуилл».

— Если Офелия считала мисс Бэкон правой, еще не значит, что так было на самом деле, — сказала я уже вслух.

Бен, стоя у раковины, выжал полотенце.

— Она думала, что у нее есть тому подтверждение, — сказал он. — Или у Джема Гренуилла. — Подойдя ко мне, он стал осторожно протирать мое лицо. — Синяк да пара ссадин. Вид вполне пристойный. У тебя крепкая голова, Кэт Стэнли.

Я поймала его за руку.

— Мы должны докопаться. Узнать, что удалось выяснить Гренуиллу. Должны.

Его лицо оказалось совсем рядом. Угрюмо кивнув, Бен тяжело встал со своего стула, чтобы сесть на соседний с моим.

— Хорошо. Итак, что мы имеем? — Он пробежал глазами письмо. — Офелия и Джем Гренуилл отправились искать «Карденио». Джему это удалось. Возможно, он также нашел свидетельство тому, что Шекспир вовсе не был Шекспиром. Потом Джем погибает, Офелия, лишившись доказательств, берет на себя обет молчания. Позже она возвращает все ключи к разгадке туда, откуда взяла. То, что было невозможно вернуть, она зарывает у себя в саду. Скорее всего в Хенли-ин-Арден.